Рука дьявола - Сидоров Виктор. Страница 5

Его не было долго. Ленька отогрелся, раскутал Катьку и Нюру, и те, разопрев от пыхающей жаром печи, заснули. К вокзалу подошел поезд — пассажирский. Ленька видел в окно высокие зеленые вагоны с дымящими трубами. По перрону забегали, загалдели люди. Потом послышалось знакомое и тревожное «дзинь, дзонь», поезд уехал, и перрон снова будто вымер. А усатый дядька в красном картузе все еще не появлялся. Ленька забеспокоился: куда пропал? Не обманул ли? Но вот, наконец, дверь отворилась и вошел он, а за ним, впустив облако пара, женщина, укутанная по самые брови толстой клетчатой шалью, и два мужика. Один небольшого роста, в длинном, чуть ли не до пят, тулупе, с тощей козлиной бородкой, другой в старом, продранном на плече полушубке, с бичом в руке.

Усатый кивнул головой:

— Вот они.

Женщина с ходу подошла к скамье, наклонилась над спящими девчонками и, сдвинув тонкие черные брови, долго стояла так, рассматривая их. Потом вздохнула:

— Бедолажечки мои маленькие... Ишь, будто сосулечки, тоненькие, синенькие...— Обернулась к мужику, что был с бичом.— Ну что, Миша, может, обеих и возьмем, а?

Мужик почесал кнутовищем где-то около уха, сказал нерешительно:

— Куда их — двух? Замаемся. Ить своих ртов — целых три.

Женщина задумчиво склонила голову, потом быстро подняла ее, произнесла дрогнувшим голосом:

— Не объедят, чай... А ежели что, не будет мне жизни — изведусь...

Мужик помолчал несколько, видимо мучительно раздумывая. У него даже пот на лбу выступил. Потом махнул рукой, будто отрубил:

— А, была не была! Берем, Фенюшка, авось не пропадем.

Женщина посветлела, сразу принялась укутывать Нюру и Катьку.

Ленька, напряженный и настороженный, водил глазами по чужим лицам и никак не мог понять, о чем толкуют эти незнакомые люди, чего разглядывают их, что собираются с ними делать. Он глянул на усатого, чтобы спросить его об этом, но не успел, раздался скрипучий тонкий голос:

— Слышь, малец, сколь тебе годов?

Ленька вздрогнул, обернулся. На него из-под лохматой шапки глядели острые беловатые глазки козлобородого в тулупе. Ленька глотнул слюну:

— Двенадцать... с половиной.

Мужик удивился:

— Гляди-кось! А на вид совсем козявка, заморыш.— Он пожевал раздумчиво губы.— Ну что делать-то? Вот ить забота еще. Придется брать, хучь и не подарок.

— Ну, что ты так, Семен Лукич,— произнес усатый.— Немного надо, чтобы поддержать мальца... А ты человек с достатком.

Мужик покривил губы:

— Ладно, ты в моем кармане не шарься...— Глянул на Леньку.— Ну, айда к саням, да поживей.

Ехали они пустой заснеженной степью. На передних санях Ленька с этим в тулупе — Семеном Лукичом, на вторых мужик с женщиной и девчонками. Дорога замысловато петляла меж кустами и небольшими реденькими березовыми рощицами. Она то торопливо спускалась в лога, то медленно взбиралась на взгорки, чтобы снова юркнуть в неприметную белесую низинку.

Прикрылся Ленька охапкой сена, пригрелся. Одна голова торчит. А в голове мысли роятся, мечутся одна тягостней другой. Что теперь будет с ними, с Ленькой и с маленькими? Как жить станут? Одни. В чужой стороне. Среди чужих.

Глянул Ленька вперед, а там будто мельтешит что-то. Что — никак не разберет. Выпростал из-под сена руку, провел пальцами по глазам. Ничто не мельтешит. И нет там впереди ничего. Это просто слезы...

— Ну вот, скоро наше село,— раздался веселый голос Семена Лукича.— Видишь колок? За ним.

Дорога раздвоилась. Одна, круто отвернув вправо, побежала к высокому взгорку, на вершине которого толпилось несколько берез. Ленька вдруг настороженно прислушался: что-то не слышно вторых саней, оглянулся, а они вон уже где — катят по той другой дороге туда, к взгорку.

Ленька крикнул испуганно:

— Дядь, куда это они?

—  Куды надо, туды и поехали. В Сосновку.

— А я?! Меня-то зачем от них?

— Затем, что враз эстоль ртов в одни руки — больно многовато.

Ленька дернулся, чтобы спрыгнуть с саней, но Семен Лукич крепко давнул его к саням.

— Сиди, паря, и не рыпайся. Скажи спасибо, что хучь поразобрали вас, подохнуть не дадут.

— А я не хочу,— выкрикнул Ленька тонко и жалобно.— Не хочу. Без девчонок не поеду, не поеду!.. Семен Лукич хмыкнул:

— А я вот счас тебя вожжами охожу, дак сразу угомонишься.

Сказал будто тихо, добродушно, а Ленька притих, только слезы одна другой крупнее побежали по впалым щекам.

Ленька больше не поднимал головы. Опустошенный, безразличный ко всему, он уткнулся лицом в сено и лежал так, ничего не видя и не слыша. Очнулся, когда сани остановились и раздался бодрый голосок Семена Лукича:

—  Вылазь, приехали. Заглянем в сельсовет.

Они взошли по узким трескучим ступеням в большой пятистенник. Там в синем махорочном дыму сидело несколько мужиков. Они примолкли, уставясь на Леньку. По их одежде никак нельзя было сказать, что они из богачей: одеты кто во что горазд. Однако Ленькин вид даже на них, должно быть, произвел впечатление. И то: шапка, словно ее собаки терзали,— одни дыры, из которых торчали клочки серой ваты; пальтишко — сплошные разномастные заплаты, пришитые какими попало нитками; ноги, обернутые грязным тряпьем, перевитым крест-накрест разлохмаченными веревками, всунуты в изношенные до крайности опорки.

— Вот энто гость! — произнес наконец кто-то.— Где добыл такого, Семен Лукич?

Но тот, не отвечая на вопрос, обратился к молодому одноногому мужику, который сидел на столе. Рядом, прислоненный к стене, стоял костыль. На мужике была выцветшая гимнастерка, туго перехваченная широким ремнем, на котором сбоку висела длинная деревянная кобура. Из-под расстегнутого ворота рябил полосатый матросский тельник.

— Так это самое, председатель, уведомить забежал: вот подобрал на станции. На прокорм решил взять. Мать, должно, кинула.

Ленька  вдруг  выкрикнул  срывающимся  голосом:

— Не кинула! Не успела она: побежала за узлом, а поезд покатил.

Семен Лукич недовольно качнул головой, произнес, не повышая голоса:

— Не ори. Ишь ты, с гонором еще. За узлом! Какой там у них узел? Все добро, поди, на себе. Из голодных краев бегут. Кинула, гада. Его да еще двух девчонок малых. Тех сосновские взяли.

— Не кинула,— уже тихо произнес Ленька.— Она не кинула, не успела... Я знаю...

Одноногий легко спрыгнул со стола, ловко скакнул к табуретке, сел и будто даже весело глянул на Леньку.

— А ну подойди, браток. Как зовут-то? Ленька? Спиридонов Ленька? Хорошо зовут... А мамка твоя верно, должно быть, не успела. Авось найдется еще. А пока у нас поживешь. Добро?

Ленька поднял голову и увидел его карие, чуть прищуренные глаза, теплые и ласковые, будто солнечные лучики. Так на него смотрели только одни глаза — тятькины... И Ленька, сам не зная почему, вдруг уткнулся в его широкое тугое плечо, и тяжело всхлипнул. А тот легонько поглаживал Леньку, уговаривал растроганно:

— Ну, ну, будет, браток, будет... Все обойдется. Поживем...— И уже другим голосом, жестким, злобноватым: — вот он, главный враг революции,— голодуха. Это пострашней любой войны: все живое выкосит без выбора, без пощады. Пол-России захлестнул неурожай, бежит народ кто куда, люди мрут что мухи. Теперь вся надежда на нас, на Сибирь. Дадим революции хлеб — победим, нет — все пойдет прахом.

— Всех не накормишь.

— Во-во! — выкрикнул он уже совсем зло и, легонько отстранив Леньку, вскочил.— Нет, шутишь, накормим! Всех перетряхнем, все лишнее повытрясем, а накормим! Не для того три года на фронтах бились, чтобы сейчас вот так уморить Советскую власть голодом.

Едва он кончил, Семен Лукич кашлянул слегка.

— Так что, Захар, я поехал. Недосуг мне. Малец, значится, у меня будет.

Председатель перевел дыхание, нахмурился, сел и с силой потер пальцами синеватую бритую щеку.

— У тебя, говоришь? Ладно. Только уговор, Лукич, не обижай мальца.

Семен Лукич развел обидчиво руки:

— Да с чего мне обижать-то его? Свой, чай, есть... Да и не для того беру к себе. Откормлю, выправлю, человеком сделаю... Как не помочь такому горю.