Дмитрий Донской - Бородин Сергей Петрович. Страница 59
– Здешние забижают. Ежели какой оброк, тягота, шлют меня без череду.
А вон Есей зарится на мое поле. Я ж то поле разделал, оно нынче как перина хорошая, он и уговаривал: отдай да отдай, я, мол, тут исконный, а ты, мол, рязан, тебя, мол, ветром сюды придуло. Нет, говорю, не дам: покопай себе землю сам так, коли сил станет. А он мне горожу растворил да на овес моих же овец запустил. Я его не обидел, так чего ж он?
Есей был тот самый, что с воином говорил. Он распетушился и кинулся к судейскому столу.
– А видал он, как я его огород ломал? – Но вдруг взгляд его скользнул по крыльцу, и он, потупившись, тихо договорил:
– Очень уж обидно было, вот я и разгородил.
Дмитрий спросил сверху:
– Чего обидно?
И все обернулись к нему. Есей, помолчав, ответил:
– Одно слово – виноват. Помилуй, государь.
Дмитрий спросил рязанца:
– Ты давно тут?
– Третий год.
– На три года прощаю те всякую дань и всякую тяготу. Стань сперва на ноги. Чего ж пристав смотрел, дал тебя в обиду? А что потравлено, то сосчитай. Есей тебе за то заплатит сполна и немедля – он тут исконный, найдет. А что злобствует да горожу ломает, за то дать Есею плетей, чтоб наперед помнил – мне все дети любы: и те, что в возрасте, и те, что новорожены, что исконные, что новожилы. Тако решено.
Воин, будто дорвался, ринулся на Есея и уволок его, приговаривая:
– Счастье твое, что раскаялся, а то б беда.
– Сам чую. Спасибо тебе.
Рязанец же, уходя следом, попрекал Есея:
– То-то и оно-то! А он: рязан да рязан. А какой я рязан, ежели сам князь Московский за меня стоит!
Приступили к делу звонаревой вдовы. Дело было тоже о потраве, а потравил ее огород сам пристав. – Чисто татарва прошла! – визжала вдовушка. – Лук кверху пузом торчит. От капусты одни кочерыжки осталися, морковь теперь надо клещами тащить, всю ботву съел.
– Пристав? – спросил Дмитрий.
– А то кто ж! Бык здоровенный, все на мое вдовство зарится.
– Аз не зарюсь: ты глянь на себя! Кто на тебя позарится! Она на меня поклеп, государь, возвела за то, что не зарюсь.
Дмитрий усмехнулся. Любил такие речи.
– Пристав, я тебя о том не спрашивал. А городьба-то добрая ль?
– Да какая ж городьба при моем вдовстве… – женщина всхлипнула.
Пристав опять ввернул:
– В судебнике речется: огород ставится около поля – семь жердей добрых да два кола. Чтоб скот не мог вломиться, а овцы – пролезть. А около гумна, сиречь на овоще тож, огорожа должна стоять девяти жердей, добрая.
– А какая скотина-то у тебя? – обратился Дмитрий к вдове.
– А никакой у меня нет!
В это время во двор прискакал всадник, быстро прошел к крыльцу.
– Государь Дмитрий Иванович, весть есть, дозволь сказать.
– Иди в горницу.
Дмитрий вошел в избу и выслушал: корабль Митяя миновал крымские берега, ветер был попутен, и море кротко. Уже увидели берега Византии, как митрополит внезапно занемог и скончался.
– Не убит ли?
– Нет, сказывают, на теле следов нет.
– Не съел ли чего?
– У него из Кафы был повар. Не должно б быть. Фряги нам не супротивники. Хотели тело в Цареград везти, да фряги отговорили: нехорошо, мол, будто мертвец в митрополиты ставиться прибыл. Сгрузили в барку, погребли в Галате.
– Ступай.
Дмитрий побыл один: это был удар, но кем нанесен? Были у Митяя среди монахов враги, но неужто же и спутники были ему врагами?
"А боярин Кочевин куда смотрел? Ожирел, заспался. А я думал – книжен, велеречив, учен, доглядит. Вот и учен, а делу враг. Проморгал".
Гневный и молчаливый, снова вышел он на крыльцо. Словно другими глазами увидел все.
– Так ты речешь, вдовица, что своего скота не держишь?
– Куда мне с моими силами!
– Тогда ты, пристав, поставь вокруг ее овощей городьбу сам: чья скотина, тому и городить. А у кого скотины нет, тому городиться не от кого. Да чтоб огород был по твоему слову, как сам ей вычитывал, – по девять жердей меж двумя колами. Да чтоб сполнено было немедля, сам догляжу. А овощь ей, кроме лука, со своих гряд отдашь, сколько потравлено.
А лук давно пора было с огорода собрать; ежели ко времени не собрала, сама виновата. А что говорил похул на вдову, то приставу не пристало: пристав слабых беречь приставлен, а не забижать. И за то те приставом боле не быть. А ежели городьбу худо поставишь, дам те плетей за нераденье.
На этом велел кончить суд до завтра.
Вызвал к себе бояр и двор.
Когда все собрались, сказал:
– Братие, отец наш митрополит Михаил-Митяй скончался в море…
Бренко тихо спросил:
– Сам?
Дмитрий отшатнулся и пристально взглянул на Бренка:
– След есть?
Бренко раздумчиво покачал головой:
– Нет. Но где это видано, чтоб человек не тонул, а сам помирал в море?
– Божья воля! – сказал Дмитрий.
– Божья ли? – усомнился Бренко.
– Надо нового митрополита искать. Моя воля такова, – сказал Дмитрий.
– Прежде чем патриарх найдет.
– Кого? – задумался Бренко.
– Киприана! – неожиданно решил Дмитрий.
– Тут вот, в Любутске, ему поруганье чинили; до сего дня не опомнился…
– То и хорошо! Он злобствует на нас, надежд на Москву не видит, а тут вдруг нашею милостью… Наш будет.
– Хорошо, государь! – одобрил Тютчев. – Надо к отцу Сергию послать. Пущай он это дело обмыслит. А об Митяе разведай, Михайло Ондреич. Кто с ним был, когда вернутся, порасспроси. Да в обращенье не стесняйся. Авось порасскажут!
Он вышел на крыльцо и смотрел на Оку, по которой плыл караван ушкуев. – Михайло Ондреич! Глянь!
– Чего, государь?
– То не Тарасиевы ли ушкуи? Он сулился к Покрову в Орде оружейников накупить. Будто и впрямь народ везут?
– Мимо идут. Видно, приставать не думают.
– В Москву спешат.
– Тебе, государь, челобитная: из Рязани в эти места в прошлом годе много народу сошлось. Не все поустроены. Просят твоей милости.
– Прими да рассели. Свободных земель хватит. Да полегче говори с ними, льгот дай повольготнее. Пущай селятся, к этим еще подбегут. Люди нужны, Москва ими крепнет.
Он сошел с крыльца, пошел не спеша по погосту и впервые задумался о Митяе: не смерть страшна – страшно, что всегда она приходит раньше времени.
Глава 36
КРЕЩЕНЬЕ
Зима выпала вьюжная, морозная.
Кирилл ходил зверя бить, убил. Шел к своей пещере обратно. Снег звенел под ногами, и казалось, что ступаешь не по снегу, а по воздуху.
Разогревшись под тяжестью, остановился. Воткнул в снег рогатину и, отирая рукавом взмокшее лицо, огляделся.
День догорал. Деревья согнулись в голубом инее, будто замерзшие облака. На ветвях, как комья морозной зари, сидели красногрудые снегири.
Кирилл пугнул их.
– Кш!
Но только серые самки перелетели на ближний куст, другие лениво поворачивались, поклевывая снег, выбирая из-под инея мерзлые бусинки бузины. Медленно, как пух, летел из-под птиц иней.
Кирилл оглянулся.
Позади, дрожа, стоял Андрейша. Голова его ушла в плечи, лицо позеленело. Только глаза неотрывно глядели на птиц.
– Не по тебе лес, – сказал Кирилл, – застынешь тут.
Андрейша молчал.
– А стоять будем – хуже закоченеем! По заре мороз крепче. Идем!
Снова, увязая в снегу, пошли.
Куда бы укрыть Андрейшу от стужи? Кто его от стужи укроет, от леса жизни сей, от суровых невзгод времени?
О ком ни вспоминал, все либо далеко были, либо давно отреклись от Кирилла, осквернившего иноческий сан. Да и кто будет знаться с человеком, пролившим кровь и продолжавшим ее проливать, ибо стал он суров с татарскими обозами на торговых путях.
Кто мог бы простить его, кто мог бы забыть все зло, совершенное насильником и душегубом?
Кирилл вышел к поляне.
Над шалашом давно нарос сугроб, и лишь конский череп выглядывал на поляну черными своими глазницами.
Жили в землянках, влезая в них, как звери в нору, – не жилье, а берлога. Разогнуться при Кирилловом росте места не было, всю зиму, как и всю жизнь, надо было прожить согбенно: чуть подымешь голову – либо голову поранишь, либо потолочины прошибешь. Огонь разводили в углу, и дым захватывал дух, пока у огня грелись. Не место это было для квелого мальчика среди ошалелых от угара мужиков, повалившихся на медвежьи шкуры.