Мой брат Юрий - Гагарин Валентин Алексеевич. Страница 18

— Юра. А это мой товарищ, Володя.

— Ну что ж, Юра, давай руку. А я Ларцев.

В это время над селом пролетел другой истребитель с красными звездами на крыльях, заметив нас, закружил, вычерчивая петли.

Летчик поднял Юру на руки, снял кепку с его головы, стал махать ею, показывая направление. Видимо, его поняли правильно: истребитель развернулся, пошел на посадку и приземлился довольно далеко от нас, километрах в полутора, зато на возвышенности — сухой, ровной, всегда пригреваемой солнцем.

Пилот второго самолета бежал к нам.

— Дружок,— повернулся ко мне Ларцев,— тебе по силе: раздобудь-ка где-нибудь пару досок покрепче...

Раздобыть доски было делом нехитрым: поблизости стоял заброшенный сарай, и я ничтоже сумняшеся отодрал несколько досок от его стены. Мы перебросили их к самолету — получились мостки. Только тут заметил я, как страшно — живого места не сыскать — изрешечены пулями хвост, фюзеляж, плоскости крыльев. Чудно еще, что на летчике ни единой царапины — разбитая нога не в счет. Подбежал второй пилот, обнял товарища.

— Сукин ты сын, жив, значит! — закричал он, радостно возбужденный.— А я думал: все, крышка, прошили тебя! Жив, бродяга!

Жестикулируя, перебивая друг друга, они вспоминали подробности недавнего воздушного боя. «Он к моему хвосту прицепился, тут ты ему и наподдал...» — «Нет, это что? Ерунда, чушь... Тому вон фрицу врезали — пополам развалился...»

Нам не все было понятно в их разговоре, но главное мы уяснили: дорого заплатили фашисты за наш искалеченный, разбитый истребитель — трех самолетов стоил он немцам.

— Пора за дело,— вдруг спохватился Ларцев, показывая на свой истребитель.

Болото засасывало машину: только крылья, широко разметавшись, поддерживали самолет.

По просьбе летчиков ребята наперегонки слетали в деревню, принесли несколько пустых ведер. Впрочем, Юрино ведро оказалось не пустым: там стояла кринка с холодным молоком, лежала краюха хлеба.

— Душа парень,— похвалил его Ларцев и достал из сумки плитку шоколада.— На-ка вот, поделись с товарищами. За хлеб и молоко спасибо — съедим, а мясо домой отнеси — самим пригодится.

Юра вертел в руках шоколад, не зная, как приступиться к нему, потом решился: сорвал с плитки ярко расцвеченную обертку, разломал на кусочки. Ребята воробьями налетели на него.

— Что, Юрка, обделился? — засмеялся летчик, видя, какое огорчение и недоумение написаны у братишки на лице. Снова копнулcя в сумке, достал другую плитку.— Придется НЗ разорить. Только теперь на целую не рассчитывай. Надо и себе оставить на всякий пожарный. Ешь в темпе — и за работу!

Мы с жаром — погонять нас не надо было — принялись помогать летчикам. Ларцев сливал в ведра бензин из баков, а мы носили его к исправному самолету. Боеприпасы — их, правда, оказалось совсем немного: все расстреляли в бою,— перенесли туда же.

Летчики, видать, запарились в своем кожаном одеянии, сняли куртки, и мальчишки восторженно ахнули: на гимнастерке у каждого сверкали ордена. Признаться, не только Юра или там Володя Орловский — и сам я впервые увидел не на картинке, а въяве такие боевые награды.

— А это что?

— А это какой? — посыпались вопросы.

— Красного Знамени. За финскую.

— Звездочка... То есть орден Красной Звезды. За Испанию.

Они, еще не остывшие от жаркой схватки в небе, и так выглядели в наших глазах самыми храбрыми и самыми красивыми людьми на свете, а тут мы и вовсе влюбились в них.

Юра ни на шаг не отходил от Ларцева: где-то раздобыл ему тонкую, но крепкую палочку, попросил разрешения подержать в руках планшетку, ловил каждое сказанное им слово.

— Ну-ка, Юрка,— сказал тот,— давай я тебе самолет покажу поближе. Хочешь в кабину?

Брат побледнел от волнения, растерялся.

— Ага,— только и вымолвил.

Летчик легко поднял его с земли, усадил в кресло пилота, начал показывать на непонятные приборы, объяснять их назначение:

— Скорость... Ручка управления... Высота... А это уровень масла показывает. Нет в машине масла, вытекло все... Эк, какой ты быстрый! Трогать ничего не надо, а то улетишь невзначай. Лови тогда.

— Я только посмотрю,— шептал Юра.

Близко к полуночи простились мы с летчиками. Каждый из мальчишек звал пилотов ночевать к себе, но они решили остаться у самолетов.

...Утром мы выскочили на улицу. Чадным костром горел на болоте один истребитель. Второго — того, что на взгорье стоял, не было видно.

— Улетели соколы,— сказал отец.— Одну машину запалили, а на другой вдвоем улетели.

Юрка обрадовался:

— Вот молодцы! Опять будут фашистов бить...

Вскоре после своего полета в космос Юра получил письмо из города Горького. Автором письма оказался бывший военный летчик Ларцев. Он писал, что хорошо помнит сентябрьский день сорок первого года, когда сделал вынужденную посадку близ села Клушина, мальчишек клушинских помнит, Юру.

Он же сообщил, что второй летчик, его товарищ, погиб в воздушных схватках с фашистами.

«Мне верилось,— так писал Ларцев,— верилось, что из мальчика по имени Юра вырастет летчик, но о космосе мы, нилоты тех лет, в сороковые годы только мечтать могли».

А я вот сейчас думаю, что среди тех людей, кто помогал Юрию ступеньку за ступенькой одолевать крутую дорогу в космос, кто помогал родиться и окрепнуть его мечте,— одно из первых мест по праву принадлежит двум летчикам-героям, двум товарищам, посадившим свои самолеты у нашего села тогда, в сорок первом году.

Мне не забыть, с какими жадными и восторженными глазами сидел Юра — первоклашка, перемазанный чернилами,— в кабине грозного «яка».

ГЛАВА 8

Нашествие

Межвременье

Непогодь, нудные затяжные дожди и неуверенность в дальнейшей жизни принес с собой октябрь.

Всякая связь с внешним миром перестала существовать. Кто-то обрезал телефонный провод с Гжатском, молчали наши настенные репродукторы, перестала приходить почта.

В сельсовете, куда я невзначай забрел однажды, было пусто и сиротливо, пахло жженой бумагой. Забыто торчал на тумбочке ламповый приемник. Механически включил его — и тотчас, в шорохе и треске, прорезались звуки чужого языка, бравурные воинственные марши. Ясно — немцы. Радуются своим успехам.

Радоваться им, конечно, можно. На улицах Бреста, Минска, Гродно, Львова, Орши, Смоленска, на улицах десятков других городов и сотен деревень звучит немецкая речь. Это мы знали из старых сводок Совинформбюро. Знали и другое: на отдельных направлениях фашистские части прорвались вперед так далеко, что и Гжатск и Клушино остались как бы за спиной у них.

Радуются, гады! Долго ли им еще радоваться?..

Поздним вечером — темень была, хоть глаза выколи,— промокший и продрогший, возвращался я из лесу и думал о том, что никому теперь не нужна наша охота на диверсантов и шпионов, что если вдруг и посчастливится поймать какого-нибудь фашистского прихвостня, ну что я с ним делать стану? В Гжатск его не повезешь — дорога опасная, в Клушине решать его судьбу некому... Да и ребята устали, все неохотней выезжают в патруль: бесполезное, мол, дело делаем, и поубавилось их, ребят,— кое-кто покинул село, ушел на восток вслед за отступающими красноармейскими частями, кое-кого, не вышедшего возрастом для службы в армии, сочли нужным призвать для работы на предприятиях промышленности.

Грязная дорога хлюпала под копытами жеребца, я доверился его чутью, ослабил поводья — умный конь никогда не заблудится, сыщет дорогу к Дому.

— Стой!

Команда прозвучала внезапно и грозно, жеребец всхрапнул, дернулся в сторону, но кто-то невидимый резко ухватил его за повод. Острый луч фонарика ударил мне в лицо, ослепил.

— Убери фонарь,— попросил я.

— Митяй, пригаси свет,— послышался голос, показавшийся мне знакомым.— Сдается, вроде свой парень, знавал я его когда-то. Слазь с коня, хлопче, потолковать надо.