Мой брат Юрий - Гагарин Валентин Алексеевич. Страница 35
По этой дороге, мимо деревень Затворово и Фомищино, мимо Трубина и Тетерь, Манькина и Свиноры Юра с матерью почти каждое воскресенье ходили в Гжатск, к отцу. Сразу после освобождения Клушина отца призвали в армию и тут же положили в госпиталь — дали знать себя болезнь ноги и застарелая язва желудка. Подлечив малость, определили служить в хозвзводе.
А сегодня суббота, в школе отпустили ребят пораньше, и Юра надумал проведать отца в одиночку. «Переночую и вернусь»,— уговаривал он маму. И уговорил.
— Ступай. Не заблудись только.
Пошел. Палка брошена на плечо, на палке — узелок с пышками из отрубей и вареной картошкой: отцу подарок. Четырнадцать верст — немалый для пешего человека путь, но, когда идешь и думаешь не о верстах, а о чем-нибудь другом, интересном,— дорогу не замечаешь.
А думать мало ли о чем можно.
Вон жаворонок взметнулся из-под гусеницы мертвого бронетранспортера, повис над самой головой. Интересно, а может она, эта птаха, продержаться в воздухе с утра до вечера, чтобы не отдохнуть ни разу, не садиться на землю?
Вот голубенький подснежник прилип к обочине канавы. Сорвать его, что ли? Нагнулся — видит: не просто так растет подснежник — кольцом гранатным опоясан его стебелек.
Кольцо лучше зашвырнуть подальше, а подснежник срывать и вовсе не стоит. Жаль.
Сколько странных, нелепых и не совсем понятных вещей открылось по весне!
Перебирали в амбаре школьники семена, а рядом женщины-колхозницы той же работой занимались, и одна из них рассказывала: не то у Долгинева, не то у Шахматова наткнулись ребятишки на миномет в лесу, а рядом мины в ящиках лежали. Ребята одну мину в ствол бросили, а она обратно вылетела и на улице села разорвалась. То-то переполоху было! Хорошо, в дом какой не попала или в прохожего человека.
Мины всякие бывают. В поле их тоже немало понатыкано — только успевай под ноги глядеть! На такой мине у красноармейца-ездового за Клушином лошадь взлетела, самого красноармейца в госпиталь отправили.
Далеко на западе гремят бои, но не ушла еще война со смоленской земли...
За спиной автомобиль гуднул. Юра поднял руку.
— Далеко, мужичок? — притормаживая машину, высунулся из кабины водитель.
— В Гжатск, к отцу. Солдат он.
— Лезь в кабину.
Хорошо в машине, тепло, уютно. Жаль, что нагнала поздно: Гжатск-то не за горами уже, крайними избами, почитай, виднеется.
— ДП транспортируешь? — интересуется водитель, кивая на узелок: он теперь лежит на коленях.
Юра давно усвоил: на военном языке ДП значит дополнительный паек.
— Пышки и картошка. Хотите кусочек?
— Да нет, спасибо. А вообще-то солдату лишний кусок не помеха. В наступлении, бывает, кормят на убой, а все неохота. Но уж коли застрянешь где надолго — затягивай ремень потуже.
Водитель — человек веселый, словоохотливый, и Юра слушает его, и согласно поддакивает, и думает о том, как сядут они с отцом за стол сейчас, будут пить кипяток с таблетками сахарина и с домашними пышками, рассуждать о делах в колхозе и на фронте будут.
«Мать-то почему не пришла? Аль приболела?» — спросит отец.
«Где же ей прийти,— ответит отцу Юра.— Позабыл ты на службе деревенскую жизнь, поотвык от забот. Небось вчера сев начался».
«А ведь верно! Трудно им, бабам, без нас...»
Юра согласится серьезно:
«Трудно. Тракторов нет, лошадей нет. На себе плуг таскают. Это каково?»
Вздохнет отец. Услышит в словах сына невольный укор себе, мужику, который в силе еще, обут и одет справно, и чистый хлеб каждый день ест. Такая уж доля бабья — кормить мужиков хлебом, одевать и обувать их.
...— Паренек, эй, паренек! Как тебя разморило-то... Вставай, приехали. Ну и сонлив ты.
Шофер растолкал Юру. Вот ведь оказия! В виду Гжатска заснул.
Долог день до вечера
У праздника рост невелик.
Приугасла радость от встречи с освободителями, улеглось возбуждение, и задумались тяжело клушинские женщины. Немцы, война, нужда жадным пожаром по селу прогулялись, все, что в закромах и амбарах было схоронено, в ямах зарыто, выгребли вчистую.
Собрались на совет: как дальше жить, как детей кормить? Одни ведь остались: мужиков и парней из тех, что подросли и фашистского плена избежали, в Красную Армию подобрали. Чтобы с голоду не умереть — надо поле колхозное засеять.
Тут, к случаю, весточка из района пришла: государство колхозу яровые семена выделило. И бабы, приободрясь, постановили единогласно: коли мужикам на фронте тяжело — и нам не должно быть легче. Пока скотиной не обзавелись, пока свое стадо из Мордовии не вернулось — будем сами плуг таскать.
И таскали на себе — с утра до позднего вечера.
И сеяли — по старинушке: из решета да в борозду.
Урожай сорок третьего года, как никакой иной, памятен клушинским колхозницам.
Низко платки на глаза надвинув, чтобы от пыльного ветра лицо уберечь, медленно бредут женщины по полю. Тощие, неглубокие борозды ложатся им под ноги. У каждой решето с зерном, и там, где проходят женщины, падают в землю из скупых горстей семена будущего урожая.
Долог вешний день до вечера. Велик загон. И ноет рука в кисти, и, обожженные лямками,— в плуг, по четыре, бабы сами запрягались,— горят предплечья.
Плуг на краю загона стоит сиротливо, лемехами на солнце поблескивает. Отдыхает пока.
А женщинам отдыхать некогда.
— Ой, бабоньки, не могу больше.
Тетя Нюша Белова опустилась на землю, схватилась рукой за сердце. Широко раскрытым ртом жадно ловит воздух.
К этому привыкли. Такое от голода, от устали ежедневно случается: то одна в борозде упадет, то другая.
Женщины, не оглядываясь, бредут дальше. И только бригадирша, баба суровая и требовательная, изрекает с наставительной укоризной:
— Не тебе ли я, Нюшка, говорила: насыпай зерна в решето помене. Надорвем пупки все сразу — кто убирать урожай станет?
А когда продвинулись женщины вперед, вернулась бригадирша к Беловой, тронула за плечо:
— Ты, Нюр, пожуй зернышек — и пройдет все. С устатку это у тебя, с голодухи. Возьми горстку, пожуй — дозволяю я.
Тетя Нюша открыла глаза, испуганно и несогласно покачала головой: пожевать возьмешь горстку — ан другую в карман захочется схоронить. А семена, до единого зернышка, на учете все. И строгость по военному времени необыкновенная...
— Подымусь я сейчас. Оклемаюсь на ветерке.
— Ну-ну,— туповато говорит бригадирша и тяжелыми словами, на мужицкий манер, почем зря костерит Гитлера. За каждую бабу у бригадирши душа болит. От них, от баб, зависит ноне, быть урожаю по осени али всему Клушину ноги протянуть.
Поднялась на ноги тетя Нюша, помаленьку и других нагнала.
— Отошло?
— Уж и не знаю, Тимофеевна. На сердце тревожно что-то, дурную весть подает. Неужто с Володей что...
— Брось, не греши. Как раз беду накличешь.
— Так ведь молчи не молчи, а об этом всегда помнишь.
— Я и сама вся извелась. Что там, дома-то? Хорошо, коли Юра из школы вовремя пришел. А если задержали их, или с ребятами заигрался? На Борьку знаешь какая надежда. Вчера пальцы ножом чуть не отхватил. Кровищи выхлестало!.. Спасибо доктору военному — ловко так забинтовал. А в тот день стекла выкатал. Увидал бы отец — задал бы трепку, где его, стекло-то, достанешь нынче?
— Ох, доля наша бабья...
— В печку не полез бы, жаром побаловаться. Избу спалит и сам сгорит.
...Падают, падают в неглубокие борозды из скупых горстей семена.
Долог вешний день до вечера.