Повести - Рубинштейн Лев Владимирович. Страница 36

— Стреляться! Сию минуту! — кричал Кюхля.

При этом он потрясал ложкой и страшно сверкал глазами. За столом раздался смех.

— Кюхля, ложка не заряжена, — заметил Илличевский.

Кюхля вдруг бросил ложку на пол, побагровел и убежал.

Панька, садовников сын, подметал дорожки вокруг Скрипучей беседки, как вдруг услышал топот. Сквозь кусты с треском прорвался Кюхельбекер в расстёгнутом мундире, взлохмаченный и потный. Он остановился на берегу пруда, простёр руки к небу, потом ухватился за голову и зашагал прямо в воду.

Кюхля был высокого роста, а пруд был мелок. Вода доставала несчастному Вильгельму только до колен. Он оглянулся и встал на колени, а потом взмахнул руками и шлёпнулся головой в пруд. По пруду пошли пузыри. Панька отчаянно закричал. На крик его прибежали два человека — караульный солдат и Чирикандус. Солдат вошёл в воду и потащил Кюхлю штыком за воротник к берегу.

— Эй, ты, сходи в Лицей за доктором! — крикнул Чирикандус. — Да живо!

Повести - i_039.jpg

Панька побежал во всю прыть. По пути он встретил лицейских мальчиков, бежавших за Кюхлей. За ними, отдуваясь, спешил тучный доктор Пешель.

— Что Кюхельбекер, опять плохо? — спрашивал Пешель. — Кричал, бросался?

— Топился, ваше благородие, а не бросался, — сообщил Панька. — Сырой на берегу лежит и вроде живой.

Кюхлю привели в чувство. Минуты через три он заморгал глазами и приподнялся.

— Братцы… — сказал он и прослезился.

Беднягу утопленника подхватили под руки и повели в Лицей.

— Растереть спиртом, — соображал Пешель, — и, пожалуй, малинового настоя, дабы вызвать перспирацию, то есть отпотение…

— Испарину, — поправил его Илличевский.

— Вильгельм совсем с ума сошёл, — сказал Горчаков в группе лицейских, которые шли позади.

— Не сошёл ещё, но когда-нибудь сойдёт, — добавил Дельвиг.

— Господа, я не завидую Вильгельму, — угрюмо сказал Пушкин, — его ждёт не сладкая жизнь.

— Все вы хороши! — рассердился Пущин. — Ежели бы на вас всегда рисовали карикатуры, как Илличевский, да строили бы рожи, как Яковлев, вы бы не в пруд, а в водопад бросились!

— Уж ты, Жанно, известный защитник! — возмутился Корф. — Что поделаешь, если он смешной?

— Вовсе он не смешной, — упрямо твердил Жанно, — он очень высоких чувств и глубоких познаний человек. И трудолюбец, и отличный товарищ…

— Нельзя забывать себя, — сказал Корф, — сие недостойно человека учёного…

— И светского, — добавил Горчаков.

Жанно пожал плечами. Он хотел сказать, что выходки Кюхельбекера ему милее, чем аккуратность Корфа и холодный блеск Горчакова. Но он промолчал.

ПИРУЮЩИЕ СТУДЕНТЫ

Повести - i_040.jpg

Увлечение жизнью «вольных студентов» охватило весь Лицей.

Все изображали студентов, то есть ходили в расстёгнутых мундирах, держали волосы в беспорядке, повязывали галстуки самым небрежным образом и сидели в классе развалясь.

— Безначалие, — хрипел Фролов, косо поглядывая на лицейских, — и пагубная распущенность… Профессоры только лекции читают да стихи правят. И что же получается? Вместо слуг государевых растим писателей да читателей!

Лицейские собирались у Яковлева и на весь Лицей пели «национальные песни» под гитару. Обезьяна-Яковлев прослыл изрядным музыкантом. И в самом деле, он исполнял даже песни собственного сочинения — большей частью чувствительные, про соловьев, пастушков, дружбу и вино.

Вина никто из «студентов» не пил, но каждый хвастался тем, что может выпить «бочонок, если не более».

Однажды Пушкин решил, что истинные студенты должны пить гоголь-моголь. В те времена основной частью гоголь-моголя был ром. Но ром был в Лицее запрещён строжайшим образом.

— Я раздобуду, — сказал Жанно.

Лицейские не имели права выходить самостоятельно из Лицея. О поездке в Петербург не могло быть и речи. Но Жанно никогда ничего попусту не обещал.

Через неделю он вошёл вечером к Пушкину и таинственно вынул из-за пазухи бутыль в соломенной плетёнке.

Пушкин был в рубашке и ночном колпаке — собирался спать. Он соскочил с кровати, откупорил бутылку и понюхал.

— Браво! — крикнул он. — Подлинный ром!

— А ты думал — чернила? — обиженно отозвался Жанно.

— Откуда взял?

— Тайна, — сказал Жанно.

— А всё-таки?

— Никому не сказывай. Дядька Фома принёс.

— Послушай, Жанно, ты герой! Зови Дельвига и Малиновского! Зови всех!

— На всех не хватит, — рассудительно сказал Жанно, — а Дельвига и Малиновского согласен.

Пушкин нырнул в коридор и пошептался с дядькой Фомой. Через несколько минут в комнате Пущина собралась компания заговорщиков. Разбили десяток яиц, пустили желтки в вазу, насыпали сахару и собрались у кипящего самовара. Ром был торжественно налит в горячую смесь. Самым большим специалистом по гоголь-моголю оказался Дельвиг. Он сам ничего не делал, но давал указания, лёжа в кровати.

Ром оказался ужасно крепок. Через десять минут все почувствовали слабость в ногах.

— Я, конечно, пил ром не раз, — хвастливо сказал Дельвиг, — но этот какой-то особенный…

Повести - i_041.jpg

Пущину почему-то казалось, что его собственный голос выходит из затылка. Он нисколько не удивлялся тому, что в комнате появились новые лица и среди них лицеист Тырков. Жанно просил только говорить потише и, сохрани господи, никому не сказывать, что ром принёс дядька Фома, потому что это тайна.

— Братья по чаше! — возгласил Пушкин. — Поклянёмся никогда и никому слова не молвить о нашем возлиянии и о Фоме!

Все поклялись, держа в одной руке бокал, а другую положив на грудь.

Выпили ещё за Лицей, потом за дружбу вечную, потом за веселье. Жанно никак не мог понять, сколько людей в комнате. То ему казалось, что Пушкиных двое, то, что Тырков исчез.

Тырков и в самом деле исчез. Ему стало плохо. Он вышел в коридор и стал продвигаться к своей комнате самым странным образом — отталкиваясь то от одной стены, то от другой. Вдруг он увидел впереди какую-то фигуру, которую принял за Кюхельбекера.

— Дружище, вот славно-то! — сказал он громко. — Доведи меня, пожалуйста, до моей каморки, а то я никак не найду, куда она, к чёрту, запропастилась!

И он дружески обнял «Кюхельбекера».

— Господин Тырков, как вы смеете? — неожиданно проговорил встречный хриплым басом. — Да вы пьяны, сударь мой!

Это был инспектор Фролов.

— Извольте отвечать: кто напоил вас?

— Милейший человек, — слабым голосом отвечал Тырков, — дядька Фома…

Голос Фролова услышали «братья по чаше», и первым опомнился Пущин.

— Господа, бутылку и бокалы в окно, — скомандовал он, — барабан идёт!

Бутылка и бокалы полетели в окно, вазу спрятали под кровать. Но лужи на полу и самовар на столе остались. В этот момент дверь распахнулась, и в ней показался объёмистый живот инспектора.

Повести - i_042.jpg

— Отлично-с! — прохрипел он. — Воспитанники императорского Лицея завели у себя кабак! Я ещё понимаю, Пушкин… но вы, Пущин! Малиновский! Господин Дельвиг, соизвольте немедля встать с кровати! Ага! Что это на полу?

Фролов понюхал.

— Ром-с! Кто доставил сию гадость в Лицей?

Все молчали.

— Не желаете признаваться? Смирно! Я знаю, кто ром доставал! Фома! Потрудитесь всё прибрать и разойтись по комнатам!

— Это Тырков спьяну сболтнул, — пробормотал Пущин.

— Что изволите шептать? Назовите зачинщиков!

— Я зачинщик, — сказал Пущин.

— Не верю! Заговорщики! Потаённый зловредный кружок! Обо всём доложу начальникам. Будет вам всем на орехи, а с Фомой особенный разговор! Марш!

«Братья по чаше» разошлись. На следующий день Пущин, Пушкин и Малиновский явились к временному директору и во всём повинились. О дядьке Фоме ни слова не было сказано, да о нём и не спрашивали. Через две недели приехал министр (на этот раз он был без ленты и орденов) и в зале, при всех воспитанниках и профессорах, объявил троим зачинщикам строгий выговор.