Джонни Тремейн - Форбс Эстер. Страница 29

Если сбор долгов не работа, то что такое работа, хотела бы она знать! Вот она пойдёт и кликнет констебля, чтобы тот выпорол хорошенько озорника за нарушение воскресного покоя. Мистеру Куперу пришлось закашляться, чтобы скрыть душивший его смех, и, несмотря на священный сан, чёрную рясу с белыми отворотами и огромный пушистый парик, он подмигнул Джонни.

— Хорошо, я и брату Вильяму передам, — сказал он. — И мы оба, брат Вильям и я, заплатим вам сегодня вечером.

Перехватив ещё четырёх членов клуба возле церкви, Джонни направился к Маячному холму. В богатые дома Джонни обычно входил с чёрного хода, там оставлял он газету и там же получал плату за неё. На этот раз измождённая старая негритянка на кухне сказала, что мистер Хэнкок лежит в постели с головной болью. Нет, Джонни нельзя подняться в спальню. Мальчик обошёл кругом и позвонил с парадного хода в надежде, что ему откроет кто-нибудь из более покладистых слуг. Может быть, маленький Джеху. Однако старая рабыня, разгадав его замысел, сама бросилась открывать дверь.

Может быть, она согласится передать записку? После короткой перебранки она наконец сказала, что это можно. Она как раз готовила хозяину мятный чай. Пусть Джонни пока напишет записку и положит её на поднос. Джонни вошёл на кухню и написал: «Мистер Хэнкок должен «Бостонскому наблюдателю» восемь шиллингов»; затем сложил бумажку и вывел: «Джону Хэнкоку, эскв.». Неужели прошло всего два месяца, как он пытался написать эти же самые слова и так позорно провалился?

Кухарка сидела перед очагом на корточках, подрумянивая тонкие сухарики для хозяина. Джонни приподнял чайник, чтобы подложить под него свою записку. Чайник… боже мой, ручка его была вылита в виде крылатой женщины! А рядом с ним стоял кувшинчик, так ему полюбившийся. Вот и теперь, как приятно, закрыв глаза, проводить по нему рукой. Ах, и сахарница такая же! Значит, мистер Хэнкок нашёл мастера после той печальной неудачи мистера Лепэма. Дрожащими руками, пользуясь тем, что кухарка сидела к нему спиной, Джонни приподнял сахарницу. Ручки никуда не годились. Именно такие получились у Джонни вначале, до его разговора с мистером Ревиром.

С тоской, но и с гордостью вспомнил он другую сахарницу. Ту самую, что так удалась ему и которую он не успел закончить. А эта, которую он сейчас держит в руках, просто дрянь. «А как хороша, как совершенна была та! Всё-таки я руку испортил себе, работая над настоящей вещью, а не за починкой какой-нибудь старой ложки».

Цепкие пальцы кухарки впились в его шевелюру.

— Ах ты, негодник! Я тебе поворую сахар! Я бы сама тебе дала кусок, если бы ты попросил по-хорошему!..

Рядом с Хэнкоком жили Лайты, и Джонни привык по четвергам переходить с одного двора на другой. Мистер Лайт старался быть в хороших отношениях со всеми и выписывал «Наблюдатель». Но сегодня у Джонни не было никаких причин туда идти. Впрочем, как он однажды признался Цилле, его всегда подмывало взглянуть, что делается у Лайтов. Интересно, как они проводят воскресенье? Дома ли, например, хозяин сегодня? Может быть, позвал капитана Булля к обеду? Увидит ли Джонни мисс Лавинию или только толстую кухарку, судомоек да тётушку Бест? А может, и вовсе одних конюхов?

Вымощенный булыжником конный двор был пуст. Не раздавался из кухни обычный гомон. Джонни взглянул на окно столовой — то самое, которое, по утверждению мистера Лайта, он разбил в ночь, когда исчезла серебряная чашка. Наверное, и сейчас украденная Лайтом чашка стоит на буфете рядом с теми тремя. Джонни стиснул зубы. Когда-нибудь он вернёт её себе — законным образом, без воровства!

На конном дворе раздалось цоканье копыт. Не считаясь ни с законом, ни с приличиями, мисс Лавиния совершила верховую прогулку. Чёрный конь её был весь мыле. Молодая женщина великолепно держалась в седле. Тёмно-зелёная лондонская амазонка почти касалась земли. Джонни, когда он впервые явился к ним на двор с газетами, заметил, что мисс Лавиния узнала в нём «мальчика, который украл чашку», но она и виду не подала. Сейчас, когда взгляд её упал на него, складка между её изогнутыми бровями сделалась ещё глубже.

— Уильямс! — крикнула она. — Долбер!

В конюшне не оказалось конюха. Чёрный конь взвился на дыбы. Джонни улыбнулся. Он уже кое-что понимал в верховой езде и видел, что мисс Лавиния перед ним рисуется. Джонни и сам, когда хотел, мог заставить своего Гоблина встать на дыбы точно таким образом. Ему показалось забавным, что, выказывая ему столько презрения, она вместе с тем не считала ниже своего достоинства похваляться перед ним своим искусством.

— Ну что ж, тогда вы! — крикнула она ему.

Без посторонней помощи ей нельзя было никак слезть с коня — она бы непременно запуталась в амазонке, да и конь был горяч. Джонни помог ей. Она не удосужилась его поблагодарить. Словно считала, что дозволение подойти к столь знаменитой красавице само по себе должно было служить наградой для всякого бостонца, будь он мальчик или взрослый мужчина. Можно было подумать, что не Джонни ей помог, а она облагодетельствовала Джонни, воспользовавшись его помощью. В жизни не встречал он женщины с таким отвратительным характером! При всём том одна надежда увидеть её привела его к ним на двор, несмотря на то, что он рисковал повстречаться с капитаном Буллем и попасть в Гваделупу. Часто бывало, что Джонни разбранит мисс Лавинию Рэбу, а сам тут же бежит ещё раз на неё взглянуть.

Неподалёку стоял дом Уuльяма Молинo. Запущенный вид его возвещал всему миру о том, что его обитатель находится на грани банкротства. Джонни застал мистера Молино в саду, грозно потряхивающим тростью на двух маленьких мальчиков, которых он загнал на яблоню. Мистер Молино был страшно вспыльчив и пользовался этим своим свойством вовсю. Джонни трижды повторил ему о восьми шиллингах и всё же не был уверен в том, что мысль эта просочилась сквозь толстый череп буйного ирландца.

Толстячка Джона Адамса и Джеймса Отиса он застал в доме своего доброго друга Джозии Куинси. Все трое сидели за столом, потягивая портвейн и щёлкая орехи. Джеймс Отис даже не пошевельнулся при появлении Джонни. Он сидел в кресле, сгорбившись и опустив свою тяжёлую и тугодумную голову. Он был поглощён рисованием человечков на листке бумаги. Куинси, которому было уже известно о собрании, приложил палец к губам и покачал головой, одновременно метнув взгляд в сторону грузной одинокой фигуры Отиса. Джонни понял, что ни Куинси, ни Джону Адамсу не хочется, чтобы Отис узнал о сегодняшнем собрании, хоть он и был членом клуба.

Последние четыре года Отис время от времени впадал в безумие. Вообще же говоря, это была светлая голова, он мыслил широко и, не в пример своим товарищам, умел думать не об одном Бостоне. Он стоял на страже гражданских прав всюду, не только здесь, но и в самой Старой Англии. В настоящую минуту он даже не слушал, что вокруг него говорилось. Тяжёлая голова его раскачивалась взад и вперёд. Джон Адамс и Джозия Куинси так напряжённо следили за ним, что их головы тоже слегка покачивались в такт. Джонни тихонько вышел и бесшумно прикрыл за собой дверь. Через несколько дней, подумал он, будут шёпотом передавать из уст в уста, что Джеймс Отис в припадке безумия стрелял из окон своего дома и что видели, как на него надели смирительную рубаху и как он был посажен в закрытую карету и в сопровождении врача выехал из Бостона.

Дальше Джонни отправился к доктору Чёрчу. Странная птица этот Чёрч! Он сидел за столом в халате и комнатных туфлях; под рукой — бумага, чернильница, перья; он сочинял стихи. Джонни недолюбливал Молино за его громкое рычанье и крик. Доктор Чёрч ему совсем не нравился. Джонни ничего не мог сказать определённого против него; он просто чуял, что человек этот не чистый, и не сомневался, что и Поль Ревир и Джозеф Уоррен разделяют его недоверие к Чёрчу.

Доктор Уоррен уехал в Роксбери, куда его срочно вызвали к больной. Его жена просила Джонни прийти ещё раз, в пять часов.