Пламя гнева - Выгодская Эмма Иосифовна. Страница 25

Глава двадцать первая

Поединок огня и медузы

Крытая европейская коляска остановилась у дома.

Грузный мужчина вылез из коляски; став на подножку, он спустил ногу и несколько раз попробовал ею землю, словно не решался ступить сразу.

Это был Брест-ван-Кемпен, резидент всего Бантама. [38]

Провинция Лебак была для резидента, как коварный яванский вулкан: много лет мирно курится на горизонте, все давно привыкли к этому и не боятся извержения. И вдруг — столбы огня и тучи пепла.

Письмо ассистента Деккера из Лебака было первым облачком пара. Резидент выехал в Рангкас-Бетунг, чтобы с глазу на глаз поговорить с ассистентом.

«Этот сумасбродный Деккер!»… — с досадой думал резидент в дороге.

«Сумасбродный» Деккер уже бежал к нему от дома, худой, светловолосый, растрёпанный.

— Господин резидент!.. Очень рад, господин резидент!..

— Очень рад, — бесцветным голосом произнёс резидент. — Какая жара!

Резидент с неодобрением посмотрел на полуразвалившийся дом, на бедную веранду, на заросший сад.

Они прошли в кабинет.

— Я хотел лично переговорить с вами, менгер Деккер…

— Ваш слуга, господин резидент!

Брест-ван-Кемпен сел и расплылся в кресле, как беспозвоночное животное.

— В ответ на ваше отношение от двадцать четвёртого февраля…

— Прошу извинения, господин резидент!.. — Эдвард не мог усидеть в кресле. — В моём отношении была изложена только десятая доля тех преступлений, которые…

Но резидент не слушал.

— В ответ на ваше отношение от двадцать четвёртого февраля, — недовольно дотянул резидент, — хочу поставить вам на вид, менгер Деккер, что обвинения ваши преждевременны…

— Преждевременны? — подскочил Деккер. — Преждевременны, после десятков лет самого подлого угнетения?.. После неслыханных преступлений, совершаемых на глазах у всех, на ваших глазах, господин резидент?!

Лицо резидента, водянистое и расплывчатое, как тело медузы в воде, не изменилось.

— … что ваши обвинения несколько преждевременны и что вам следует взять их обратно! — наконец договорил он свою фразу.

— Обратно? Никогда! — сказал Эдвард. — Я не стал бы ставить на карту семнадцать лет — семнадцать трудных лет службы в колониях, если бы не был уверен в правоте моих обвинений… И я ещё не всё вам написал, господин резидент! У меня в руках есть прямые доказательства того, что мой предшественник, Ван-Гейм, погиб не своей смертью. Его отравили!

— Доказательства? — быстро спросил резидент. — Какие?

— Показания Кадат, старой служанки Ван-Гейма. Раджа отравил моего предшественника, когда он обедал у него в Паранг-Кудьянге. Кадат ухаживала за Ван-Геймом до последнего часа, она знает все обстоятельства его гибели.

— Эта служанка Кадат, — осторожно спросил резидент, — белая?

— Метиска, — объяснил Эдвард. — Дочь голландца и яванки.

— А, вот как! — Брест-ван-Кемпен, успокоенный, откинулся в кресле. — Разве можно, менгер Деккер, давать веру показаниям лиц туземной крови?

Не торопясь, он закурил сигару.

— Зачем вам понадобилось так неосторожно поднимать историю? — уже откровенно сказал резидент. — Здешний туземный регент — очень милый, сговорчивый старик. Без его влияния на народ мы не смогли бы собрать налоги по Лебаку. Когда мне нужны люди, я обращаюсь только к нему.

Брат жены резидента, плантатор Ван-Грониус, арендовал в соседнем округе большую правительственную кофейную плантацию. Ван-Грониусу часто бывали нужны люди, и он доставал их через раджу.

— Вы сделали ошибку, написав мне, — уже откровенно сказал Брест-ван-Кемпен. — Советую вам взять обратно свои обвинения, пока не поздно.

— Нет! — твёрдо сказал Эдвард. — Обвинений своих я назад не возьму. Раджа повинен в том, что население Лебака голодает сильнее, чем народ в других провинциях… Что деревни пусты… Что люди бегут в лампонгские [39] болота… Что несчастные жители, доведённые до крайности, готовы взяться за оружие!.. Я виню в этом туземного регента и ещё виню голландское правительство, которое в своей слепоте…

— Молчите! — поднялся резидент. — Понимаете ли вы, что говорите?

— Да, голландское правительство, которое в своей слепоте довело до голода и вымирания население страны!

— В таком случае, — задёргал подбородком Брест-ван-Кемпен, — мне придётся сделать представления его высокопревосходительству.

— Пишите генерал-губернатору! — заносчиво сказал Эдвард. — Я не боюсь!.. Лучше возить тачку с грузом или бить камень на дороге, чем служить так, как служат ваши чиновники, господин резидент!

Резидент ещё сильнее задёргал подбородком и торопливо начал прощаться.

«Сумасшедший, совершенно сумасшедший!» — морщился резидент весь обратный путь.

Всё стало непрочным и неверным в этом доме, затерянном в глубине Явы; даже крашеный деревянный павлин на крыше словно облинял и опустил хвост. Контролёр Ван-Хемерт, пухлый и весёлый вначале, теперь помрачнел, похудел и смотрел в сторону: в конце концов, он не хотел лишиться места из-за «сумасбродного» Деккера. Эвердина сделалась недоверчива и грустна. Она никого не пускала ни в комнаты, ни на веранду. Только Дакунти с маленьким братом проходили к Эду и играли с ним целые дни.

Все продукты они теперь запирали в шкаф, всё быстро портилось в закрытом шкафу, в духоте и сырости тропиков. Сахар, крупу, соль, печенье надо было держать в стеклянной посуде. В бумажном мешке соль за несколько дней становилась мокрой, точно её смочили водой; крупа слипалась в комки и покрывалась пятнами плесени.

Сад Деккеров быстро зарос, семья сидела в комнатах и наглухо запиралась на ночь. Дом был старый, половицы гнулись во многих местах; резные украшения на веранде от прикосновения осыпались, как труха. Деревянные дома недолго стоят в вечной сырости индийских тропиков: жучок-точильщик дырявит их перекрытия, древесный муравей ест сердцевину брёвен. Эдвард постукивал по столбикам веранды, они давали гулкий отзвук; проеденные внутри, они грозили обвалом.

В довершение ко всему заболела Эвердина. У ней распухли ноги, пожелтели белки глаз, озноб тряс её по вечерам.

«Неужели лихорадка?» — думал Эдвард.

Лицо Эвердины скоро стало жёлтым, тёмные круги легли под глазами. Озноб возвращался аккуратно после захода солнца. Да, это была тропическая лихорадка.

Эвердина хорошо перенесла сырой климат Целебеса, злая амбойнская лихорадка пощадила её, а здесь, в относительно благополучном Бантаме, она неожиданно слегла.

— Мне холодно! — жаловалась Эвердина. — Согрей меня, Дакунти!

Дакунти укрывала её платком и шалями. Эдвард, раздувая угли, пытался сварить для Эвердины чай на яванской жаровне. Вода кое-как вскипела, но к чаю не было сахара, и Эвердина его не пила. Целыми днями она лежала полуодетая среди разбросанных вещей.

Словно все сговорились против Деккеров — старый дом грозил обвалом; он потрескивал по ночам, точно кто-то ходил вокруг и выстукивал брёвна, ища слабого места. Кто-то разбил на веранде их единственную европейскую лампу, и после шести вечера они сидели в темноте или зажигали яванскую светильню: джутовый фитилёк в масле, налитом в половину скорлупы кокосового ореха.

Ван-Хемерт, выезжая на рассвете на объезд участка, дважды приметил у дома незнакомого человека. Человек стоял на пустыре и внимательно осматривал сад, веранду, изгородь, к которой прислонилась бамбуковая пристройка старой Кадат. Ван-Хемерт не хотел усилить беспокойство в доме и ничего никому не сказал.

Каждый вечер Эдвард осматривал все окна и двери, проверял запоры и клал пистолеты возле своей постели.

Однажды ужасный крик метиски Кадат поднял его среди ночи.

Кто-то проник в её домик снизу, через полуразрушенные половицы приподнятого над землёй пола. В неясной суматохе по другую сторону забора Эдвард различил слабый отчаянный вскрик Дакунти и чей-то резкий голос. Тёмная фигура, едва не задев его, скользнула вдоль забора. Эдвард бросился за ней и наскочил в темноте на человека. Эдвард уже держал его за плечи, но голое, натёртое кокосовым маслом тело скользнуло у него в руках, Эдвард не смог его удержать. Они зажгли с работником свет и обшарили весь дом.