Камни и молнии (сборник) - Морочко Вячеслав Петрович. Страница 45

Нодар был приверженцем сумасбродной идеи, всю жизнь чего-то искал, но единственным берегом, к которому он смог прибиться, была его Бирута. Он не жил, а влачил свою жизнь пресно, робко, безвкусно, погрязнув по уши в быте. Мужчина либо творец, когда у него интересная, разнообразная жизнь, либо серость. Третьего не дано. Моим главным принципом в жизни стала свобода. А приятель мой жил как трава, по которой ходит любой, кому вздумается… И однако судьба подарила ему еще один шанс.

Бируте не повезло: занянчилась с внуками и Нодаром, вовремя не обратилась к врачам – за какой-нибудь месяц пожелтела, осунулась. Когда легла, наконец, на обследование, Нодар ходил сам не свой, и я, как мог, утешал его: «Слушай, не надо драматизировать. Еще ничего не известно». Оказывается, он уже знал, что дни ее сочтены. Выявилось запущенное новообразование, и больную отпустили домой с «рецептом милосердия» на руках. Но бедняжка не дотянула до «шабаша болей» и как-то перед самым рассветом скончалась от сердечного приступа.

Я участвовал в траурных хлопотах, но в день похорон, незадолго до выноса тела, почувствовал, что не в силах глаз оторвать от покойницы. Била гадкая дрожь. Язык заплетался. Илга, их старшая дочь, заметила, что я «бел как бумага». Решили, что это от горя. Меня взяли под руки, отвезли домой на такси, раздели и уложили.

Мы с Бирутой – одногодки. Я, конечно, не верю, что могу умереть… Но, скорее всего, она тоже не верила – так недавно еще носилась по комнатам, барабаня голыми пятками по полу, и паркет отзывался, «покрякивая»: «Ой, бежит хозяйка! Ой, бежит хозяйка!» И вот… ее нет. Ничего от нее не осталось… кроме ужаса смерти. Меня колотило и корчило. При одной только мысли, что тоже могу умереть, – начинало тошнить.

В конце дня зашла Илга, дала выпить успокоительного, сообщила, что отец тоже плох. Меня чуть не взорвало от этого «тоже». Всю жизнь прозябавший в неволе, что он мог чувствовать! Я, разумеется, ничего не сказал: «Пусть думают, что им угодно». Уснул в эту ночь только после того, как решил, что мне делать.

Утром от участкового терапевта получил направления на анализы и к специалистам: не дожидаясь, когда всеобщая диспансеризация станет реальностью, – намерен был провести ее для себя одного. А еще обратился в платную клинику, где принимали «светила», чтобы знать всю правду из разных источников.

Целых два месяца ушло на обследование. Смысл эпикриза сводился к тому, что, не считая некоторых «возрастных изменений задней стенки правого желудочка сердца», я – совершенно здоров. Мне показаны спорт, свежий воздух, умеренный труд и здоровый режим.

Таким образом к прежней жизни вернулся я человеком, имеющим полное представление о своем состоянии.

Мне сообщили, что Нодар еще плох. Вместо того, чтобы успокоиться и развивать у себя понемногу вкус к новой жизни, он медленно чахнул, зациклившись на какой-то абсурдной идее, склонившей его в свое время пойти учиться на биофак.

После свободы на первое место я ставлю отточенность логики. Ход моих рассуждений таков:

Человеческий опыт доказывает, что супружество – это искусственный, акт, хитрость, придуманная для выживания вида. В диких условиях при жесточайшем отборе в браке надежнее доводить «до ума» малышей. Но потомство отнюдь не тот стимул, что укрепляет семью. Здесь бессильны и дружба, и секс, и закон. Раньше браки скрепляла религия. А теперь ничего не осталось, кроме абстрактной морали. Человеку все приедается, все ему мало. И виною здесь не распущенность, – тот же отбор: генетическое разнообразие рода повышает сопротивляемость. «Прочные» браки держатся не на любви, – на взаимной диффузии, на нездоровой животной боязни утратить друг друга. Счастливыми в них пребывают лишь дети. Родителям же достается извечное самонасилие.

Заявившись к Нодару, в первый момент я его не узнал, до того он осунулся и оброс. Хриплый голос царапал мой слух… Забавно, что именно он меня первым спросил:

– Как себя чувствуешь? Говорят, ты лечился?

Я успокоил его:

– У меня все в порядке… А вот ты, вижу, сдал.

Он отмахнулся.

– Да я-то здоров… – И печально уставился в стену.

Сидели мы с ним на кушетке в гостиной. Рядом был стол, на котором недавно стоял ее гроб. Бирута глядела на нас с фотографии в траурной рамке – все здесь напоминало о похоронах.

– Я устал, – вдруг признался Нодар. – Хочу спать, но почти что не сплю: лишь закрою глаза – вижу Бируту за день до смерти… И все, все повторяется… – все, что с ней было… до последнего вздоха. Больше нет сил! Я мечтаю о неповторимости как о спасении!

– «Неповторимости»!? Что ты имеешь в виду? – спросил я.

– Это трудно тебе объяснить, – начал он. – Понимаешь… наш мозг не выносит необъяснимой реальности. Но когда абсолютная истина недосягаема, мы обходимся – временной или условной. Житель пещер создавал с этой целью мир Духов. Теперь мы для этого «держим» Науку…

Видя пугающий блеск его глаз, я подумал: «Он болен!» Нодар продолжал.

– Перед гробом мы говорили: «Она будет жить в нашей памяти…» Это пустые слова: наша память – как досканальная хроника, вроде видеопленки, тогда как живому даже привычного действия в точности не повторить. Живой каждый миг исчезает… с тем, чтобы тут же явиться немного иным…

У меня, вероятно, был ошарашенный вид, но он не заметил и продолжал.

– Если генный набор – это лишь кодограмма, прогноз, обещание жизни, то жизнь, состоявшаяся, зашифрована в неповторимости действий. Не зря говорят, что в поступке, как в зеркале, отражается весь человек. По Программе Неповторимости всякий из нас каждый миг уступает место другому. А обстоятельства и болезни, ведущие к смерти, являются результатом злокачественного стирания этой самой Программы.

Помню все сказанное Нодаром. Но если до этого я еще сомневался, последние фразы убедили меня: он теряет рассудок. В улыбочке на обросшем лице было что-то зловещее. Вот он спрятал в ладонях глаза; я услышал мольбу: «Бирута… жизнь моя, поторопись! Не могу больше ждать!»

– Нодар, успокойся, – советовал я. – Ради Бога, не надо драматизировать? Постарайся свыкнуться с мыслью…

Он взглянул на меня и… не сказал ничего. Я ушел. В тот же день дозвонился в Елгаву, передал его дочери наш разговор. Илга все поняла, – прикатила, не медля, устроила так, что к Нодару под видом невропатолога привели психиатра, настояла, чтобы я тоже пришел.

Закончив осмотр и беседу с больным эскулап, тонкогубый высокий старик, ворчал, моя руки:

– Чуть что – вызывать психиатра! Откуда такая жестокость?!

– Я ему не сказала, кто вы! – возразила Илга.

– Считаете вашего папу глупее себя?

Тут я вмешался: «А если он болен? Нельзя же оставить больного без помощи!».

– Разве так помогают?! У человека хроническое недосыпание, а вам лишь бы сбагрить – в лечебницу… Я там оставил рецепт. Пусть пьет, пока не наладится сон.

– Если с психикой у него все в порядке, – в упор спросил я, – чем тогда объясните бредовые мысли?

– Спорное – не значит бредовое… – разглагольствовал врач, уже стоя в прихожей. – Оно может стать плодотворным… «Все новое каждый миг уступает место новейшему…» – полагает ваш друг. Я не знаю, как вас, но меня эта мысль интригует.

«Шарлатан!» – произнес я вдогонку, когда за врачом захлопнулась дверь.

Из спальни вышел Нодар. От того, что теперь он был выбрит, в чертах появилось нечто «клювастое». Он ожег меня взглядом. Голос дрожал.

– Ты сказал всем, что я сумасшедший, – любезно с твоей стороны… Но сейчас тебе лучше уйти!

Вот она – человеческая неблагодарность! Хочешь сделать добро, а тебе отвечают упреками! Я ушел, унося неприятный осадок.

Однако через три месяца он позвонил мне, просил извиния.

– Саша, прости! Я был сам не свой – нахамил. Но и ты тогда зря вызвал Илгу? Все бы и так обошлось.

– Значит, уже «обошлось»? – осведомился я сдержанно, не настроенный продолжать отношения.

– А у меня радость! – Голос Нодара звенел. – Мне приснилась новая Бирута.