Большое испытание Серёжи Мерсенёва - Гравишкис Владислав Ромуальдович. Страница 8

Изогнувшись, Силачёв закинул ноги на жердь, скрестил их и повис головой вниз, придерживаясь рукой за верёвку. «Теперь пустяки, теперь выберусь!» — пробормотал он, разрешив себе несколько секунд отдыха.

Наматывая верёвку на руку, он подтянулся вплотную к жерди и обхватил её. Боясь, что она снова начнёт крутиться, он тотчас же стал продвигаться к её концу. Добрался до края, вывернулся наверх и начал выползать на землю. Не останавливаясь, разбрасывая головой снег, он полз всё дальше и дальше, пока всё тело не оказалось на твёрдой земле, — только тогда он остановился.

Совсем обессиленный, с минуту пролежал неподвижно, хрипло бормоча: «А ведь выбрался! Вот чорт! Всё-таки выбрался!» Мысль о племяннике обожгла его, он вскочил на ноги, оглянулся, закричал:

— Серёжа! Серёжа!

Никого! Всё так же хмуро и безмолвно стояла кругом поляны тёмная стена леса, с шорохом неслась по снегу позёмка. Никого!

Вытащив рукавицу, на ходу обтирая облепленные снегом голову и лицо, Силачёв побежал к дороге. Ни лошади, ни Серёжи там не оказалось, даже следов не было — всё замела позёмка.

Выломав в лесу палку подлиннее, протыкая впереди себя снег, чтобы снова не провалиться в какую-нибудь шахту, он вернулся на прииск. Шахты, в которую, как ему казалось, мог провалиться племянник, нигде не было видно и, недоумевая, Силачёв оглянулся.

Бросилось в глаза, что за лесной чащей кто-то движется, мелькают тусклые огоньки. «Неужели волки? — пришло в голову Силачёву. — Так вот оно что! И Серёжа, видно, попал в зубы волкам. Эх, племяш!»

Он стал лихорадочно шарить в кармане, отыскивая нож. Ножа нигде не оказалось — наверное, остался в шахте. Взмахнув несколько раз палкой, Силачёв нашёл, что она слишком легка для предстоящего боя и кинулся в лес, чтобы выломать другую, потяжелее.

На бегу оглянулся: огоньки цепочкой двигались вдоль Собольской дороги. Нет, на волков не похоже! Послышались голоса, и огоньки свернули сюда, в сторону прииска.

«Народ идёт! Люди!» — догадался Силачёв и побежал навстречу лыжникам.

— Товарищи! Товарищи! — кричал он им издали, ещё не понимая, что это за люди, куда они идут. — Вы мальчишку... Мальчишку на дороге не встречали?

Люди, не отвечая, приближались к нему. Впереди всех шли двое высоких: один — в шинели с подоткнутыми за пояс полами, второй — в большом полушубке, на широких охотничьих лыжах. Они подошли к Силачёву вплотную, и только тогда лыжник в шинели сказал:

— Это ты, сержант? Сам выбрался?

— Товарищ капитан! — ахнул Силачёв, узнав Сомова, который заходил вчера к сестре. Не задумываясь над тем, как попал сюда капитан, Григорий торопливо спросил: — Товарищ капитан, вы мальчишку, племяша моего, не встречали дорогой?

— Встретили, сержант, встретили. Твой племянник, наверное, уже в больнице.

— То-есть как в больнице? Почему же? — не понял Силачёв.

— Познобился твой племяшка, Григорий, — сказал пришедший вместе с Сомовым высокий человек на широких лыжах. — Познобился маленько, вот ведь беда какая приключилась... А ты что, Не признал меня, что ли? Видишь, где привелось встретиться. Ну, здорово! Сам-то как? Целый?

Это был Алёшин, комбайнёр, с которым Силачёву ещё до войны приходилось работать вместе.

— Здорово, Степан, — механически сказал Силачёв и, чувствуя, что начинает задыхаться рывком распахнул пальто. — Как же так получилось? Выходит, погубил я племяша? Не уберёг?

Ошеломлённый этим новым неожиданные ударом, Силачёв качнулся и стал валиться в снег Степан подхватил его и повёл к лесу, где лыжники уже раскладывали в затишье костёр.

— Ничего, Гриша, больно-то не расстраивайся. Может, ещё обойдётся, выходят доктора мальчонку, — успокаивал Алёшин.

Силачёва усадили на пенёк. Там он и просидел всё время, без шапки, обмотанный собранными у лыжников шарфами, в изорванном пальто, поникший, придавленный несчастьем.

А в лесу гулко стучал топор — лыжники под руководством Сомова вырубали жерди для настила на отверстие шахты. Перед тем как закрыть её, Вадим Сергеевич спустился вниз, подобрал шапку, ножик, остатки тулупа, а поднявшись, посмотрел на Силачёва и только головой покачал:

— Не представляю, как он сумел выбраться — с одной-то рукой!

— Беда всё заставит сделать, Вадим Сергеич, — сказал Алёшин.

Он прошёлся по настилу, даже попрыгал, чтобы убедиться в его прочности и сказал:

— Надо акт составить на подлецов-старателей, в горный надзор передать. Пускай взгреют чтобы больше неповадно было этак шахты оставлять...

Скоро пришла лошадь. Силачёва усадили в сани и повезли домой. На заброшенном прииске над аккуратно застланной лесинами шахтой осталась связанная из длинных вешек тренога — знак предупреждающий об опасности...

МАМА УЗНАЛА

Около десяти часов вечера мать Серёжи — Зинаида Алексеевна Мерсенёва в третий раз пришла на конный двор дома отдыха, заглянула в конюшню. Чуть видный в полумраке дежурный конюх Иван Захарович чистил скребницей лошадей. Он подошёл к Зинаиде Алексеевне, встал как-то боком и заговорил, стараясь не смотреть на неё:

— Нет, не прибыли ещё ваши, Алексеевна. Утром ждите — надо полагать, ночевать остались. А приехать приедут: велико ли дело двадцать километров отмахать...

Так говорил он и раньше, но тогда сам верил в свои слова. Теперь он уже знал, что Силачёв и Серёжа остались в лесу, лошадь пришла одна. Сам поднял тревогу, сам выдал уходившим в лес лыжникам фонари. Обманывал он Серёжину мать с тяжёлым чувством, но что поделаешь? Так уговорились с директором — нечего напрасно расстраивать Зинаиду Алексеевну. В лес вышло полсотни лыжников, не может быть, чтобы они не отыскали пропавших. Ну, а уж если случится такое — утром и узнает обо всём.

Зинаида Алексеевна ушла, а Иван Захарович вернулся в конюшню и стал чистить лошадей с таким ожесточением, точно хотел на них выместить своё недовольство тем, что приходится на старости лет обманывать такую хорошую женщину...

Вскоре на квартиру к Мерсенёвой зашла Валя, посланная директором. Она сняла похожую на шлем шапочку, стряхнула у порога капли растаявшего снега, пригладила рассыпавшиеся волосы и храбро сказала:

— Ужасный мороз сегодня, Зинаида Алексеевна! — и тут же осеклась: уж о чём о чём, а о морозе сегодня с Зинаидой Алексеевной разговаривать не следует — ведь её сын сейчас там, в морозной мгле.

Валя старательно вытирала лицо, обдумывая как начать разговор с этой женщиной, ещё не догадывающейся о постигшем её несчастье.

— Но вообще пробежалась я отлично, — про говорила она наконец. — Дошла до кордона и мимо Светлого вернулась обратно. Зарядка прекрасная. Напрасно вы, Зинаида Алексеевна, не ходите на лыжах — отлично успокаивает...

Успокаивает! Откуда ей известно, что Зинаиду Алексеевну надо успокаивать? Как трудно разговаривать, когда нужно что-то скрывать. То, о чём нельзя говорить, так и рвётся с языка. Надо еще объяснить свой приход. Правда, можно и не объяснять — она часто по-соседски забегала к Зинаиде Алексеевне поболтать, скучно было сидеть одной в своей комнате. Но сегодня Вале казалось, что предлог надо непременно придумать, иначе Мерсенёва заподозрит что-нибудь и тогда...

Наконец Валя нашлась и обрадованно сказала:

— Зинаида Алексеевна, напоите меня чаем пожалуйста. У моей плитки перегорела спираль а мне так хочется горячего чаю...

Они пили чай, и Зинаида Алексеевна рассказывала о себе.

Приехала она в дом отдыха из Собольского года за два до начала войны, поступила посудницей на кухню. Познакомилась с киномехаником Сергеем Мерсенёвым. Поженились перед самой войной. Во время войны дом отдыха превратился в госпиталь. Зинаиду Алексеевну командировали на курсы поваров. Через полгода она вернулась, пожили ещё немного, родился Серёжа. Потом муж ушел в армию.