Собрание сочинений в 4-х томах. Том 2 - Лиханов Альберт Анатольевич. Страница 57

Коля сел. Толик с благодарностью и с удивлением взглянул на него. Второй раз сегодня Коля помогал Толику. Вот он, значит, какой! Толик смотрел на Колю, и тот вдруг весело подмигнул ему. На сердце стало веселее, будто плыл Толик по морю и уже силы терял, выдыхался, но появился Коля и кинул ему спасательный круг. Или руку протянул и на берег вытащил.

Минуту Махал Махалыч молчал, потом вздохнул облегченно и, странное дело, улыбнулся.

— Будь по-твоему! — сказал он.

— Михаил Михайлович! — воскликнула удивленно Изольда Павловна. — Что ж это такое?…

Директор вопросительно взглянул на родителей.

— Как? — спросил он бодро. — Проверим?

— Чего уж там! — сердито сказала бабушка, боявшаяся бандитов. — Доводите до конца!

— До конца! — подтвердил Цыпин папа, а Махал Махалыч уже шел между рядов, оглядывая руки.

14

И вдруг Толик увидел Цыпу.

Он изо всех сил тер о штаны свои руки.

Цыпа! Значит, это Цыпа! На воре шапка горит! Так вот как он решил отомстить, гад!

Махал Махалыч проверил руки у Женьки, взглянул на Цыпины ладошки, ничего не заметил и шагнул было дальше, как вдруг Машка Иванова сказала удивленно:

— А штаны-то!

Махал Махалыч вернулся.

— Ну-ка встань! — велел он Цыпе.

И тот, сразу вспотев, медленно вынул из-под парты свои длинные, костлявые ноги.

По классу покатился гул. Будто морская волна, которая несется, мчится к берегу, с каждой минутой становится выше, выше — и вот грохочет о прибрежные камни.

Коленки Цыпиных брюк были белым-белы, словно он ползал по доске на карачках.

Лицо его залилось зеленой краской. Цыпа озирался на скамейку, где сидели родители, и Толик услышал, как оттуда прогрохотали полковничьи шаги.

Цыпин папа, красный, как взломанный арбуз, приблизился к сыну и хлобыстнул его тяжелой рукой по уху.

— Сукин ты сын! — воскликнул он.

И вдруг произошло неожиданное.

Произошло то, чего никто не ждал, даже сами ребята.

Пятый «А» расхохотался.

Пятый «А» дергал коленками, валялся на партах, кто-то даже упал на пол. Пятый «А» хохотал, покатывался, давился со смеху. Пятый «А» ржал как ошалелый, умирал со смеху, лопался на части.

Полковник растерянно озирался. Цыпа ревел. Отошла в угол Изольда Павловна, погасив стеклышки пенсне. Родители испуганно дергали своих ребят за рукава, чтобы они утихли, угомонились, а Машкин брат даже дал ей порядочного тумака, но ничто не помогало.

Пятый класс хохотал.

Но хохотал как-то не так. Как-то невесело. Истошно, дико, психовато, но невесело.

И вдруг мама Коли Суворова оторвалась от двери и быстро пошла по рядам. В ее глазах, широко открытых, виднелся страх. Она проходила по рядам и гладила ребят по голове, легонько шлепала по щекам, и ребята постепенно успокаивались, лишь изредка всхлипывая от странного смеха. И никто уж не мог вспомнить, отчего он смеялся. То ли было смешно, то ли горько…

Класс утихал, а Толик, который даже не улыбнулся за все это время, вдруг решил по-взрослому: если в такую минуту дети смеются, большие должны плакать.

Не успел он подумать это, как на первой парте, рядом с Машкой Ивановой, громко, навзрыд заплакала мама…

Часть третья. НОВЫЙ СЫН

1

На клетчатой клеенке посреди стола лежит листок бумаги. Маленький белый прямоугольник. Клеенка блестит, как море в солнечную погоду, листок походит на плот. Ему бы еще парус да теплый ветер в спину, и он бы поплыл, поплыл… Куда только?

Баба Шура, мама и Толик сидят за столом и глядят на белый листок. Все молчат, будто думают, куда поплывет плот, если бы ему паруса да теплый ветер.

Нет, баба Шура про такое думать не способна. Да она и не на листок глядит-то, а сквозь него. Прошивает взглядом и клеенку и стол — новые, наверное, козни строит.

Мама смотрит на листок, страдая, словно что-то у нее очень болит, да она молчит, терпит. Потом отрывается от листка и на четвертый стул смотрит. Где раньше отец сидел.

Мать смотрит на стул то удивленно, то вопросительно, будто узнать что-то у него хочет, спросить, потом снова взглядом никнет, опускает голову, на листок глядит. Не до плота ей, не до моря, не до теплого ветра.

Одному Толику кажется, что клеенка — море и листок — плот, а никакая не повестка в суд.

Он вообще в толк не возьмет: почему в суд?

Судят воров, хулиганов — это ясно. Но как будут судить отца и мать? И за что?

Отец ушел из дому, и он прав. Он не хочет больше так жить. А мама хочет. Ну и все. Разошлись люди. Разошлись, как в море две селедки, такая поговорка есть. А что Толик мучается, так это его дело. Что мама плачет — не плачь, если хочешь, решай по-другому. Отец ушел — тоже его дело. Ничье больше. Разве еще бабкино. Остальным свой нос совать сюда запрещается.

А тут — суд! Толик представил судью в черной мантии и в круглой шапочке, как в кино. И отца с матерью на желтой яркой лавке. Скамья подсудимых.

— Как вас судить будут? — спрашивает Толик у матери.

— Обсуждать, — вяло отвечает мать. — Тебя делить.

Вот еще новости! Делить! Что он, пирог? Толик даже рассмеялся. Представил, как судья черную шапочку снимает, рукава у черной мантии закатывает, берет нож, длинный, широкий, на камбалу похожий, — видел Толик такой в столовке — и Толика на две части, будто пирог, режет. Одну — маме, вторую — отцу.

Утром мама не пошла на работу. Открыла шкаф, достала нарядное платье.

— Дура! — Бабка скривилась. — Надень похужее! К бедным-то сожаленья побольше, суд-то, он тоже не лыком шит!

Мама послушалась, надела старенькое платье, губы помадой подвела. И тут бабка со своим указом.

— А ну-кось, — говорит, маме фартук подавая, — губы утри. На суду народ будет, об ем подумай, какая предстанешь…

Потом баба Шура в кармашек свой потайной полезла, ключик вынула. Открыла со звоном сундук, старой рухлядью набитый. Ничего не бросает бабка — глядишь, пригодится. Вынула рвань — старые, залатанные штаны. Протянула Толику.

— Зачем? — удивился он. — В суд-то маму вызывают, не меня.

— А мать-то не твоя? — окрысилась бабка и, увидев, как сник Толик, добавила: — Со мной сидеть станешь, а если спросят чего — ответишь. Да гляди, — спину разогнула, — да гляди у меня!..

Толик думал, суд непременно в доме с колоннами должен быть, и тишина там почище, чем в больнице, потому что уж слово-то такое: суд! Народный суд! Решают, кого в тюрьму посадить, а кого выпустить. Но суд оказался в сером доме, грязном и обшарпанном. В вестибюле было накурено и наплевано, словно на захудалом вокзале.

Толик испуганно озирался, вглядываясь сквозь табачные облака в лица людей, пришедших сюда. Ему казалось, что все здесь должны волноваться. Ведь это суд, это не радость, сюда приходят лишь по несчастью — значит, у каждого, кто сидит здесь, свое несчастье.

Но люди вокруг бродили с постными лицами, будто они в магазине и ждут, когда привезут молоко. Им уже надоело, но они ждут: ведь ничего не поделаешь — надо.

На мгновенье Толику показалось, что все лица тут на один манер — вытянутые, желтые, лошадиные. Было душно. Толику захотелось выйти отсюда — и вдруг он увидел, как лошадиные лица вокруг него оживились и у них заблестели глаза. Сзади брякнула дверь. Толик обернулся.

В вестибюль вошел милиционер, перед ним двигался бритоголовый мужчина — не старый и не молодой. Глядя в пол, он прошел мимо Толика. Руки он держал за спиной.

Будто в школе, зажужжал под потолком звонок. Лошадиные лица зашевелились, загомонили и повалили за высокую дверь.

— Ох, народ! — услышал Толик за спиной знакомый голос. — Прямо как в цирк валят!

Он повернулся и увидел, что рядом с бабкой и мамой стоит тетя Поля. Она покачала головой, повернулась к бабке и сказала:

— И у тебя, я гляжу, совести нет. Бога бы побоялась!

Бабка не моргнула, не шевельнулась, будто оглохла, будто не ей это говорят, и тетя Поля укоризненно на маму посмотрела.