Маленькие испанцы - Кононенко Е.. Страница 11

Ребята учились петь эту пеню.

— А что было раньше в «Артеке»? — спросил Висенте пионервожатую Нину, которая уже немного научилась понимать по-испански.

Ребятам рассказали, что до революции этот замечательный уголок Крыма был дворянским гнездом. Здесь наслаждались богачи-помещики и фабриканты Первушин, Винер и их дети.

— Старики-татары так вспоминают, ребята, помещичий «Артек»: море якши. [3] Много земли у моря. Много воды в море. Много рыбы в море. Это было не наше. Наши были горы, наши камни, на которых не растёт даже сорная трава, наши были скалы, с которых стекает вода. Наш был горный холодный ветер, наши — туманы, закрывающие солнце и губящие урожай. Наши были — тяжёлый труд и голодная жизнь. Мы давали богачам хорошее вино и табак. Они пили вино — и с ним нашу радость. Они курили табак — и с ним наши силы и здоровье. Всё наше было для них: и наши дети и наша жизнь…

Когда вожатая Нина в первый раз вынесла испанским ребятам пионерское знамя, барабан, горн, её окружили, радостно крича:

— Ми бандера! Ми бандера! [4]

Каждый крепко ухватился за древко знамени. Каждый хотел нести знамя. Знамя понёс Висенте. У Весенте отец убит на фронте. Он поднял знамя так бережно, как поднимают драгоценный сосуд. Лицо его светилось гордостью и счастьем. Ребята шли за Висенте и пели песню «Бандера роха». [5] У них сияли глаза. Наконец-то они могут открыто нести красное знамя, за которое сейчас умирают на фронте их отцы и старшие братья!

ВЕЧЕРОМ У КОСТРА

В первые дни своей новой жизни маленькие испанцы редко вспоминали родину. Они приехали измученные и сейчас наслаждались отдыхом. Было ново ощущение, что здесь нет войны. Но через несколько дней они всё чаще и чаще стали спрашивать взрослых, что пишут в нгазетах об Исании. Им каждый день читали вести с фронта, и они слушали задумчиво и серьёзно. В их глазах вспыхивала тревога.

«Как-то там мой папа и моя мама?» — думал каждый.

И ещё думал каждый:

«Как там идут дела на фронте?»

Хорошо испанским детям у нас. Но ведь всё-таки они разлучились со своими родителями. Они знали, что там, на родной испанской земле, умирают люди за то, чтобы ребятам жилось хорошо.

Не так-то легко было и Росарио, и Конуэлле, и Сарагосе, и Педро, и всем испанским девочкам и мальчикам покинуть свои семьи, родную страну. Они вынуждены были покинуть её, потому что родной кров был разрушен, потому что фашистские бомбы не щадили ни стариков, ни детей. Но всё-таки их сердца разрывались от тревоги и гречи.

Они старались не плакать, вспоминая о своих отцах и матерях. Они хотели быть такими же мужественными, как их родители. Ведь все они, даже самые маленькие, прекрасно понимают, за что воюют их отцы.

Как-то вечером русские и испанские ребята разожгли на берегу моря костёр и уселись вокруг. С моря дул лёгкий ветер. А от луны по морю бежала длинная серебряная дорожка. В парке уже пели вечерние птицы. Пахло акациями Ии дымком от костра. В небе зажглись зеленоватые звёзды. Хорошо было сидеть тесным рядком вокруг огня и слушать, как потрескивают сухие сосновые ветви! И захотелось говорить. Словно плотина прорвалась, — полились взволнованные слова. Перебивая друг друга, маленькие испанцы стали рассказывать своим новым товарищам всё, что у них наболело на душе. Переводчица едва успевала переводить.

Первой говорила Камелия. Все ребята придвинулись к ней, не спускали глаз с её лица, на котором дрожали багряные отблески костра.

— Фашисты бросали бомбы в нашу деревню. Я боялась, плакала и ушла в горы. Они убили много женщин, много девочек и мальчиков. Вот потому я и приехала к вам и рассталась с моей любимой мамитой. Кто знает, увижу ли я её снова?

Слёзы задрожали на длинных ресницах Камелии, но она смахнула рукой слёзы, сжала пальцы в кулак. Он заставила себя не плакать.

— Фашисты воображают, что они победят, — воскликнула она, — но всё равно они не победят! Папа ушёл на фронт. Он сказал нам: борьба будет на смерть, но мы не сдадимся!

Наши русские девочки и мальчики с волнением слушали Камелию. Они видели, как маленькая испанская девочка заставила себя не плакать, и им стало стыдно за себя: ведь так часто они ревели по пустякам, хотя у них не было никаких серьёзных огорчений.

Потом говорила Чарита, дочка мадридского лётчика. Она сидела на корточках, обняв руками колени, и рассказывала, задумчиво глядя на искры костра:

— Страшно сейчас в Испании. То и дело стреляют из пушек, грохочут взрывы, горят дома. Многие ребята даже не знают, где их папы и мамы. Мы жили в Мадриде. Ночью нам редко случалось спать дома. Мы спали в погребе. Мы прятались там от самолётов. Утром бомбардировка кончалась, но уж спать нельзя было, потому что надо было становиться в очередь за продуктами. Нам приходилось голодать. Мои маленькие братишки плакали, потому что не было молока… Иногда я шла по улице, и вдруг раздавались выстрелы: БАМ, БАМ! Везде выстрелы. С балконов и из окон. Я быстро убегала. Я видела, как падают убитые люди… Это так страшно… А потом мы с мамой уехали в Аликанте. Но там тоже было страшно. Мне особенно запомнилась одна ночь. Над городов низко летали самолёты, бросали бомбы… Звери!

Чарита погрозила в воздухе кулаком и продолжала:

— Чтобы показать самолётам, где город, враги подожгли автомобиль. Он горел, как факел, и было светло. А германские и итальянские пароходы возле берега нарочно не тушили огней. Аликанте — красивый город. Но фашисты разрушили дома, сады, мостовые. Я видела, как на земле лежат изуродованные пальмы и убитые люди.

— А твой папа? — робко спросил Миша. — Мой папа — лётчик! — воскликнула Чарита. — Фашистским самолётам здорово достаётся от республиканцев! Мой папа не раз дрался в воздухе. Когда уж я собралась ехать в Советский Союз, мне перед самым отъездом сказали, что папин самолёт был подбит и упал. Но я верю, что мой папа жив. Он такой храбрый и хороший. Ведь и раньше случалось, что в его самолёт попадали, но он всё-таки оставался жив и доводил машину до аэродрома… Когда я вырасту, я тоже буду лётчицей. И обязательно буду коммунисткой.

Тихо-тихо у моря… И только журчал горячий гортанный голосок Чариты. Чарита кончила свой рассказ, её обняли наши девочки и стали гладить её волосы. Они молчали, но Чарита чувствовала, что они её любят, что они всем сердцем с нею.

— А я не знаю, где папа… — сказал смуглолицый Франциско.

Франциско с первого дня жизни в лагере стал общим любимцем. Он был приветлив и ласков. Губы его постоянно улыбались, и только в тёмных глазах, опушённых длинными ресницами, застыла печаль.

Когда Франциско выбрали председателем отряда младших ребят, он радостно смеялся и говорил:

— Теперь я президенто генераль!

Но глаза его по-прежнему оставались печальными.

— Я жил с мамой и папой в Касе де Кампо… Это тоже в Мадриде, — стал тихо рассказывать Франциско. — Папа взял винтовку и ушёл в окопы. Нашу улицу обстреливали фашисты. Вся земля дрожала. Из окон вылетали стёкла. А один снаряд упал к нам в сад. Мы с мамой заложили окна мешками с землёй. А ночью прятались в подвале. Когда я должен был ехать из Мадрида сюда, я побежал в окопы искать папу… Я хотел с ним попрощаться. Я бегал и везде искал его. Мне говорили: «Мальчик, уходи скорее, тебя могут убить…» Но я всё бежал и бежал. Мне так хотелось попрощаться с папой…

— И ты нашёл его? Нашёл? — закричали ребята, окружив Франциско.

— Нет… — грустно прошептал мальчик, — я не нашёл его. — Франциско закусил губы, чтобы не расплакаться, но сдержал себя, подошёл к костру и стал палкой разгребать красные угли.

Теперь начал говорить высокий, худощавый, быстрый в движениях Педро, тот самый Педро, который написал на камешке «карантин» и выбросил камешек в море: