Месяц в Артеке - Киселев В. М.. Страница 20

Сожалеть можно, соблазняться не годится. Они с Лешей изначала приучили себя вести счет полетному времени посекундно. Губарев — особенно. Шесть лет он ожидал своего звездного часа (изречение начала века, но буквально точное). Шесть лет! Коварный вопрос: будь он, Гречко, летчиком или испытателем, как Губарев, смог ли б он решиться оставить авиацию, где ежедневно можно отдаваться любимому призванию, реактивным полетам, и начать овладение неведомо сложной профессией, где первый взлет приходится выполнять спустя долгие годы, и это еще счастье — если к нему все-таки допустят! А дальше неизвестность: вскоре ли состоится и состоится ли вообще второе любовное свидание? Губарев, он такой, — решился.

И теперь у них обоих согласованная установка: хорошо, когда выполняются два дела одновременно, еще лучше, когда можно совместить и три. И чтоб со знаком качества. Днем так и получилось: выдали необходимые данные медикам, а сверх того еще и справки киргизским пастухам, потом еще Маркову из ФИАНа [4] и таежным лесоводам. Информации идет от них столько, что связных каналов не хватает.

— Гоша, ну как там у тебя с «Каскадом»? — Губарев зовет его то Жорою, то Гошею, но это однозначно.

Гречко отстегнул ремни. Перепроверка закончилась вовремя, станция замерла, вращения не ощущалось.

— Лады, настройка не откажет. Осложнений не предвижу. — Ручаешься?

— Ручаюсь.

Озабоченность Алексея объяснима: «Каскад» — система новая, она у них на доработке. Новинка из разумнейших. Включи ее в бортовой контур управления, и она самостоятельно удержит «Салют» от нештатных эволюции. Двигателям ориентации «Каскад» уже сберег уйму топлива, заодно продлевая и жизнеспособность комплекса. К нему, отлаженному, теперь такое чувство, будто к третьему члену экипажа. Завтра, при наблюдениях Вселенной, он станет у них безупречным штурманом.

Сорок минут отлетели прочь, еще один космический день остался за бортом, иллюминатор окрасило закатом. Подсознание прокололи и мысли о закате. Несуразица, такого на орбите еще не ощущалось. Так в чем же дело? Автонавигация отлажена, за остальной арсенал беспокоиться бессмысленно, в памяти всего не перебрать. Действительно, — сотня направлений… И программы, и системы, «Левкой», «Оазис», «Кт-240», «Дельта», «Полином», ОСТ-2, «Строка», «Лабиринт», датчики, агрегаты, измерители, счетчики, звездные фотометры. Если взять общий вес приборов, то это две тонны с половиной. Махина, мигающая цифрами и дрожащая стрелками, она живет своей особой многомерной жизнью. И все это скопище техники, громоздкое и хрупкое одновременно, прямо-таки нагружено на его, Гречко, плечи. Спасибо невесомости, когда б не она, могло бы и расплющить. Но если он, бортинженер, что-либо упустит, столкнется с непредвиденным, стоустый и стоокий ЦУП все равно вовремя про забытое напомнит, промахи предупредит, нечеткости исправит, поможет разобраться в неполадках и помехах. Так при чем тут подсознание? Инженерной беспомощности в бортовом журнале еще не отмечалось!

А что, если напоминают о себе новости, полузабытые просьбы и советы? Но сообщения землян были нынче все как на подбор, до конца лестные. Работу «Зенитов» в ЦУПе похвалили хором, приятна была и мирская хроника. В спорте получалось все здорово, Родника и Зайцев стали чемпионами Европы, для Ириши ее золото — седьмое. У мужчин после обязательной программы лидер Ковалев, за ним Овчинников, Керри остается третьим. У боксеров счет 8: 2 не в пользу янки, наши мо-лод-цы! Папе-филателисту сыновья передали, что вышли первые марки года, к юбилеям «Комсомолки», «Пионерки» и к зимней спартакиаде профсоюзов, здесь даже Алексей подмигнул и усмехнулся. Впрочем, ангелы-хранители из группы психологической поддержки недобрых сообщений на «Салют», как правило, не пропускают, берегут небожителей от стрессов и нежелательных эмоций. Хотя…

Хотя вчера про Орлову «Заря» не утаила, не смогла смолчать. Анюта, Стрелка, Марион Диксон, «Мэри делайт чудеса, улетайт на небеса»… Улетела, все еще не верится.

— Стоп, — Орлова! Орлова — Рушева, Надежда и Любовь! Вот оно что: обещание, «Мальчиш»! Сегодня же последнее число января, день рожденья Нади!

XII

День ее рождения… А шесть лет назад, весной тысяча девятьсот шестьдесят девятого года его, Гречко, тоже ошеломила немыслимая весть. Не стало юной художницы, чья кружевная графика так ему полюбилась. И не только он один благодарно оценивал ее необычное искусство. Многим становилась известной запись Ираклия Андроникова, оставленная на одной из Надиных выставок писателем, искушенным в тончайших проявлениях духовности:

Запали в память и сходные слова, какие написал тогда же и Василий Алексеевич Ватагин, скульптор и умудренный опытом советчик Нади; посмертную статью академика поместила «Юность», в ней читали:

Что касается его самого, то Георгий Михайлович Гречко был известен в ту пору, пожалуй, лишь в конструкторском бюро Королева, на Байконуре да еще в отряде космонавтов. Тоже немало, но писать о нем не писали, фотографий не печатали. До поры до времени… Но он и в те годы, которые и теперь еще видятся недавними, готовился к полету, теперь ставшему полусказочной реальностью. Минувшее присутствует на борту, о нем напоминает вполне земная и безмерно дорогая сердцу малость.

Перед отлетом на космодром у него, бортинженера, уже утвержденного в составе экипажа, возникло внезапное желание побывать у Рушевых, познакомиться и попросить родителей Нади доверить ему хотя бы одно творенье дочери — на время двухмесячной отлучки. На желанную память о выставках, какие посещал, о радости познавания неистощимой девичьей фантазии.

Путь на седьмое небо всегда, наверно, останется нетореным во многих своих частностях. Космонавтика уже приняла и такой термин, как сенсорный голод, состояние, рождаемое в человеке нарастающей оторванностью от родимого, прожитого, всегдашнего; утолять его надлежало тем, что близко сердцу. Сборы завертели с головой, но в декабре, когда время оставалось уже считанное, он решил пожертвовать двумя-тремя часами ночи и набрал номер телефона, подсказанный связисткой. Отозвался отец Нади, представились друг другу и договорились о сверхсрочной встрече; за поздний звонок, разумеется, пришлось извиняться.

Он взял с собою младшего сына, Мишу. Пятикласснику тоже хотелось «побывать у Нади». Машину пришлось вести по-отцовски, осторожнее обычного, и до Рушевых добирались долго.

В передней, настолько тесной, что раздевались по одному, с хозяевами свиделись, как то и следовало предположить, сдержанно, если не сказать тягостно:

— Николай Константинович… Наталья Дойдаловна…

Несмотря на седоватую бороду и сильно оголенный лоб, отец Нади выглядел моложаво. Его отличали спортивная стать, испытующий взгляд влажно блестящих глаз и, это особо, пальцы: крепкие в рукопожатии, они с дрожью после не справлялись. Сдержанность матери оттенялась этой отцовской возбужденностью. Прислоненная к стене фигура Натальи Дойдаловны показалась хрупкой. Невысокая женщина с восточными чертами лица, в черном, под цвет волос, платье, с полуопущенным взглядом и глухо молчаливая запомнилась ему, как живое олицетворение неизбывной скорби. Щемящее знакомство сгладилось тем, что и сам он, и Михаил многое знали о всех Рушевых из газет, журналов и буклетов.

Цепко запала в память и комнатенка Нади: малоудобная, узковато-тесная, не будет и десяти квадратных метров. Желтенький стол вблизи окна, по соседству с настенной книжной полкой; с нее на вошедших поглядывал Эль Греко, его овально-лаковый портрет.