Месяц в Артеке - Киселев В. М.. Страница 3
Розы на стеклянных крышах… таким виделся он, ее Артек.
Эвакобаза была его частицей. Задрипанный особнячок, всего шесть окошек. Посередине фасада вход, крыльцо с претензией на пышность, в округлых балюстрадках, над ним помятый железный козырек и фонарь, поржавелый и разбитый. «Руины времен Екатерины». Их делегация влилась в разноплеменную толкучку юнцов, митингующих у балюстрадок. Голова кругом, — всеобщая возбужденность и сумятица. Людмила Ивановна исчезла в облупленной эвакобазе.
Время от времени с крыльца разносились приглашения-команды: — Чувашия, температуру мерить!
— Кто в «Лазурный», — на обед! За угол, построиться!
— Душанбе, на поверку, во двор через ворота!
— Группа Сафьяновой, к автобусам!
Эвакобаза находилась возле перекрестка, где теснилась автотехника. На «Икарусах» пылали эмблемные костры, волнистые полосы на их боках голубели морем, а надписи гласили — Артек. Группа Сафьяновой вырвалась из толчеи и кинулась на штурм ближайшего «Икаруса».
Градусники заверили, что москвичи здоровы. Они собрались в углу двора, и Людмила Ивановна разъяснила дальнейший распорядок. Делегация распадалась: всех развели «по интересам». Активистов, основную группу, направляли в лагерь «Горный», «зарубежники» должны были ехать в «Морской», «друзья пограничников» — в «Лазурный», спортсмены — в дружину «Озерную».
— Я сейчас уеду с ребятами в «Алмазную», — сказала Людмила Ивановна, — а ты, Надюша, пока останешься здесь. Тебя записали в дружину «Лесная — Полевая». К сожалению, одну. Туда берут тех, кто увлекается искусством. Но ты не горюй. Из этой дружины сюда приехала вожатая, ее зовут Наташей. Она берет тебя в свой отряд. Я тебя с ней сведу, вы вместе и уедете. Она тебе понравится.
Легко сказать — не горюй! Только что стала привыкать к Иришке, Гале, Рафу и Дантону — и вот, пожалуйста…
Как только она увидела вожатую — свою! — так и просияла: не нужно никакой другой. Наташа оказалась необычайно привлекательной. Не взгляд, а солнечный душ, обдает сплошными блестками. Самое неказистое у человека, уши, не замечались у Наташи; они исчезали в завитках волос еще искуснее, чем на всех безухих рисунках. В добавление ко всему идеальное сложение, персиковый загар и артековская форма: пилотка и юбка — густо-голубые, блузка — ярко-желтая, алые значок и галстук. Море, солнце и костер. Не вожатая, а дива из ансамбля Моисеева.
— Жди меня! — сказала Наташа, совсем как Симонов. — Я здесь по управленческим делам, но меня просят увезти отсюда спортсменов, целую сборную готовят. Сейчас их оформят, и мы поедем.
Сборную оформляли часа два, если не больше. Удивляясь тому, что не томится ожиданием, она просидела эти часы в тени вековой акации на перекрестке, откуда хорошо смотрелись обе улочки, имени Хацко и генерала Крейзера. Времени было достаточно, чтобы навек запомнить звучные имена на уличных табличках. Но кто такой Хацко и чем прославлен генерал?
Было занятно наблюдать сотни детских типов и типажей, горячечные лица, глаза юркие и осовелые, всякого рода коноплюшки и косицы, мимический театр. Из всех москвичей с ней попрощалась одна лишь Иришка, да и то на бегу: догоняла своих, ушедших на посадку, махнула рукой, крикнула вразбивку: — Встретим-ся в Арте-ке! — и нырнула за угол.
Единственный момент, когда одинокой стало вдруг не по себе. Пришлось переключить внимание не только на ребят, еще и на обитателей вангоговских домишек. На улочках, написанных сарьяновскими красками и выжженных неподвижною жарою, жизнь почти замерла. Лишь изредка в калитках появлялись женщины и старики, чаще дети, и все — с ведрами. У колонок иногда возникали разговоры, обитатели вели их медленно. И расходились медленно. Полный контраст с пионерской суетой сует.
Густо-фиолетовая тень акации незаметно переползала с одной улочки на другую. Разморило, и она сама вздремнула, пока около не пристроились мальчишки в тюбетейках. Тюбетейки напомнили про Восток, про Туву, про землю мамы.
Соседи, к ее удивлению, затараторили про Крейзера. Она услышала, что дивизия генерала первой вошла в освобожденный Симферополь. Было неясно, где же успели заполучить мальчишки историческую справку. Знатоки рассуждали о том, что войска не могли ворваться в город по узкой улочке. Она прислушивалась, полузакрыв глаза, и жмурилась до тех пор, пока воображение не стало омрачать городской пейзаж. Двое прохожих постепенно запрудили тротуары и дорогу, потом они же повалили густыми толпами солдат и офицеров. На стоянке «Икарусов» загромыхали бронетранспортеры. Бабенка, семенившая с кошелкой, мигом похудела, стала старушкою и кинулась, уже без ноши, на шею ближайшему солдату, — с забинтованной головой. Контуры военных картин прочерчивались, правда, расплывчато и трудно, совсем не так, как четкие линии мирной жизни, — балетных сцен или приключений Маленького принца. Но все-таки прочерчивались. И на забинтованном виске солдата проступила кровь…
Дивизия генерала Крейзера врывалась в город около нее недолго. Опять засветились сарьяновские краски, опустел перекресток, с новой силой зазвенела птичья перекличка слетовцев-артековцев. Да, теперь уже артековцев!
Когда она дома торопливо собиралась на слет, папа то и дело повторял:
— Запомни: после Алушты будет Рабочий уголок, мы отдыхали там, когда тебе было всего пять лет. Это место твоего рисунка, который впервые нам запомнился: ты ведь начала тогда прямо с балеринок!
И через минуту снова:
— За Алуштой увидишь Рабочий уголок…
Папины справки-наставления вспоминались всю дорогу. Но когда Алушта осталась позади, море придвинулось к их «Икарусу» так близко, что все спортсмены — и она первая — с восторженными кликами поприлипали к окнам, забыв про все на свете, вбирая в себя лишь одно — блескучую голубизну. Рабочий уголок, где появились на свет ее памятные балеринки, бессовестно промелькнул поэтому где-то под горой и остался незамеченным. Про папины наказы она вспомнила снова только в сумерках, когда их автобус вдруг повернул на спуск, и Наташа с улыбкой — в ее голосе услышалась и улыбка — сказала с расстановкой: — Вот мы и доехали!
II
Чернильная тьма над морем и ослепительная столовая остались позади. Наташа сдала сборную в «Озерную» дружину, и они пошли в свой «Прибрежный» лагерь.
— Оформлю тебя завтра. Теперь первый отряд в сборе: ты последняя. Наш корпус называется «Фиалка», твоя комната десятая.
«Наш корпус называется „Фиалка“», — Наташина фраза прозвучала музыкой. Хотя Артек уже засыпал — прохожие попадались редко, — сверху действительно доносилась музыка. Они без конца лезли в гору: то лесенки, то крутые кремнистые дорожки. Вокруг все походило на феерию. Они залезали в непроглядную пряно-колючую чащобу, выбирались на площадки с гирляндами цветных лампочек. Скрытые кое-где в зарослях светильники подсвечивали зелень ярко, словно декорацию. Матовые торшеры смягчали полутьму аллей до лунного оттенка. Возникали причудливые здания, излучая сквозь деревья призрачный полусвет. Море шумело за спиной все глуше. Она поражалась, как свободно движется Наташа посреди сплошной путанки тропок и зарослей, цветочников и камней, осыпей и плит, указателей и загородок, среди магнолий, пальм и розариев. Пыхтела и повторяла про себя на все лады: «Неужели я в Артеке?», «Разберусь ли я когда-нибудь в этих дебрях?» Наташа остановилась, обернулась и сказала: — Дай чемодан. Передохни!
Они оставили шоссе, похожее на пандус. Несколько строений открылось одновременно, светясь уступами на пологом склоне. Наружная колонна ближнего корпуса легко несла на себе зигзаг лестницы. Над ее козырьком отсвечивал медно-ажурный флюгер с узорчатой строкой: «Фиалка». Достопамятное место!
Вот мы и добрались, — произнесла Наташа, ничуть не задохнувшись. По лестнице сновала ребятня с огненными язычками галстуков. «Вы почему не в корпусе? Обрадовались, что меня нет? Спать, спать, спать!»
Они взошли на верх, десятая оказалась почти в конце веранды. Сменная обувь горками громоздилась у дверей. Птичий гомон оборвался, и двадцать зрачков уставились на них, стоило только появиться на пороге.