Уля Ляпина против Ляли Хлюпиной - Етоев Александр Васильевич. Страница 18

– Обезьяна! – сказала завуч почему-то бесцветным голосом. Потом схватилась рукой за сердце, но от расстройства перепутала стороны, и рука ее оказалась справа.

– Бабуин, – кивнул Санта-Клаус. На лицо его вернулась улыбка, Санта снова был прежним Сантой – с непрозрачными человеческими ушами и младенчески-веселым румянцем в необъятную ширину щек. – Храмовый египетский бабуин. Оттого его и тянет к часам. Ведь когда-то, наблюдая вот за такими, хитроумные древнеегипетские волшебники научились измерять время.

Ангел, нет, уже не ангел, а обезьяна суетливо осмотрелась по сторонам, почесала часами в ухе и лизнула языком рукавицу. Чуть заметное дрожание воздуха от невидимого звездного щупальца прекратилось, звезда насытилась. Только высосала она не время, то, которое течет на Земле, не питательную его энергию. Звезда выпила из хитрого ангела те пять тысяч его столетий, что он мыкался на ней и над ней, меняя тело, имя и место жительства. Ангел снова стал той храмовой обезьяной, с которой начинал свое поприще при египетском царе Скорпионе. Только храмы те остались в далеком прошлом, ну а память о царе Скорпионе сохранилась лишь в ветхих музейных свитках да названии ядовитой членистоногой твари из породы паукообразных.

Часы-клепсидры тоже имели сердце. Они увидели печаль Санта-Клауса и в тот момент, когда луч звезды проник в утробу их волшебного механизма, перенаправили его на Аэрозоля. И он стоял теперь, лишенный всего – не исключая человеческой речи, – пожилая обезьяна в пальто и нелепых рукавицах на лапах.

Часы-клепсидры смущенно булькали и виновато смотрели на Санта-Клауса. Их ела совесть, а это хуже чем соль и ржавчина, обида и кислота. Часам казалось, что не будь их вины, не доверяй они бесконечно людям, – то не сграбастала б рука похитителя их, мирно спящих в замке внутри горы.

– Батюшки! – сказала вдруг Ляля Хлюпина. – И ради этой вот облезлой макаки я горбатилась не покладая спины? В смысле, не разгибая рук. – Она плюнула в сердцах себе под ноги. – Ненавижу!

– Остыньте, Ляля. Успокойтесь. Не плюйте на пол, не забывайте про санитарию и гигиену. – Санта-Клаус вытащил из-за пазухи кожаный баульчик с аптечкой. – Вот, примите эту розовую пилюлю, и всю злость вашу как рукой снимет. Она сахарная, можно не запивать.

– Вы еще, оказывается, и доктор. – Ляля кисло посмотрела на Санта-Клауса. Злость по-прежнему бурлила в ней, будто в чайнике.

– Так, чуть-чуть, дулиттлствуем помаленьку. Как это по-вашему? Айболитствуем?

Ляля сунула нос в аптечку.

– Сколько здесь у вас всяких всячин. Ой, а это еще что за штуковина?

– Это градусник для измерения температуры сердца – горячее оно у человека или холодное. Одновременно применяется как магнит, если сердце уходит в пятки. Здесь микстура для разжижения жадности. В этой банке мазь от мурашек. Здесь, в коробочке, таблетки от страха – черные, когда пугаешься темноты, эти, синие, – от водобоязни…

– А у вас для гениальности нету? – заинтересованно спросил Саша Бережный. – Чтобы принял, и сразу гений?

– Нет, таких еще пока не придумали, – улыбнулся Санта-Клаус сочувственно. – Может, лет через двести-триста…

– Ой, подействовало! – подпрыгнула Ляля, проглотив Санта-Клаусову пилюлю. – Злости, кажется, ни в одном глазу. – Она достала из косметички зеркальце и проверила свои ощущения. – Оп-ля-ля! Какая я стала добрая! Уля! Ляпина! Прости меня, дуру! Все от зависти, от нее чернючей. – Ляля Хлюпина подошла к Ульяне и похлопала ее по плечу. – Я всю жизнь мечтала стать супердевочкой, только эта распроклятая зависть не давала мне и шагу ступить. Представляешь, возьмусь за что-нибудь, а все валится у меня из рук. Потому что думала всякий раз: у кого-то вдруг получится лучше? И чем больше озиралась я на других, тем нелепей все у меня выходило. Ну и злилась на всех, и мучалась, и копила свою злость, и копила. А еще и окружающие подзуживали – обулюлюкивали, охмыкивали, хамили… Вот тебя обулюлюкивали когда-нибудь? Нет, наверное, а меня постоянно…

– Я не знала, простите, Ляля… – Уля Ляпина потупилась виновато.

– Погоди, не сбивай, дай высказаться. Накопилось, понимаешь, на сердце, – не дала ей договорить Ляля. – Ну так вот, на чем я остановилась? Ах, ну да, обулюлюкивали, хамили. Этот тоже… вернее, эта… – Ляля Хлюпина показала на обезьяну, уже успевшую выбраться из пальто и пытающуюся снять рукавицы. – Ангел то есть, то есть Аэрозоль. Нет, послушать, так действительно ангел. – Она хмыкнула и дернула головой. – Заливал мне о каких-то там небожителях, как они его в воду скинули. Врал, конечно, не может такого быть, чтобы обезьяна и – ангел.

Бабуин на сцене набычился и обиженно посмотрел на Лялю.

– Дыр-бул-щыл, – забормотал он по-бабуински, – убещур скум вы-со-бу р-л-эз.

– «Человек произошел от обезьяны, так почему обезьяне нельзя стать ангелом»? – перевел с обезьяньего Санта-Клаус. – Ну по-своему он, в общем-то, прав. Действительно, почему нельзя?

Они немного поговорили по-обезьяньи. Бабуин волновался и, брызжа пеной, колошматил себя лапами в грудь. Санта-Клаус кивал и морщился, улыбался и уворачивался от брызг.

– Я, конечно, понимаю, я в курсе, – отвечал ему Санта-Клаус по-бабуински, – там, на небе, не идеальная обстановка, но ведь, право, не настолько плохая, чтобы так низко пасть. Я не в смысле вашего падения в Балтику, я про ваше хулиганское робингудство, вашу дикую, несправедливую месть. Да, над вами издевались, подшучивали, есть и среди ангелов недоумки, ставящие свою ангельскую природу выше обезьяньей и человеческой. Где их нет, и небо не исключение. Но лишить всех детей праздника! Это, братец, ни в какие ворота. Вы же все же не какая-нибудь мартышка, вы же все же не с Лимпопо к нам пожаловали, вы же все же при египетском фараоне занимали государственный пост…

– Я в июне отдыхала в Египте, – своевременно подключилась тетя, – так они там все свои пирамиды без единого гвоздя делали.

– Да, в Египте с гвоздями были тогда проблемы, – отозвался Санта-Клаус на эту реплику. Затем вернулся к разговору с Аэрозолем: – Хорошо, в моей походной библиотеке оказался один древний папирус с предсказанием о приходе черной звезды. Вы догадываетесь, о чем я. Такой же свиток с записью предсказания хранился в храме, где вы служили. Там же, как святыня святынь, хранились часы-клепсидры, способные управлять временем.

Санта бережно, как берут младенца, поднял с пола драгоценные часики, и те, булькая и тикая благодарно, приникли плотно к груди хозяина. Он погладил их и спрятал за пазуху, а в руке его появился свиток. Санта развернул его осторожно и неторопливо прочел:

«Земля имеет форму тыквы, приплюснутой с полюсов и, как бутыль, наполненной живительным веществом времени. Горлышко же этой бутыли находится на севере, на границе ночи, в далеком государстве гипербореев, на крохотном пятачке суши, затерянном среди озер и болот. В году таком-то в небе взойдет звезда, черная, как душа грешника, и невидимая смертному глазу. Ее приход означает ночь, и падший ангел, свергнутый своими неразумными братьями, станет ее верным слугой, и снимет печать с бутыли, и звезда выпьет земное время, и имя этой звезде Энтропия»

Пристыженный бабуин на сцене готов был провалиться сквозь пол – так мерзко ему было и совестно. От стыда он рвал шерсть у себя под мышками и с яростью запихивал ее в рот – вместо кляпа, чтобы окружающие не слышали стонов сердца и криков больной души. Он так сильно переживал, бедняга, что отдельные участки его волосяного покрова поседели и из палево-рыжих превратились в туманно-пепельные.

Санта-Клаус убрал папирус.

– Тот крохотный пятачок суши в далеком государстве гипербореев как раз оказался здесь, на территории современного Петербурга, в этом самом актовом зале, в котором мы с вами сейчас находимся. Он и есть горлышко той бутыли с живительным веществом времени. Слава богу, предсказание осуществилось не до конца, благодаря моим находчивым часикам, земля-тыква по-прежнему запечатана, и Новый год, – Санта-Клаус взглянул на елку, на верхушку, украшенную звездой, – наступит ровно в тот день и час, когда ему и следует наступить.