Новеллы - Лагерлеф Сельма Оттилия Ловиса. Страница 21

Медленно и нараспев она читала о бедствующем путнике, которому оказал помощь милосердный самаритянин. Сыновья и зятья, дочери и внучки сидели по лавкам и слушали. Все были похожи на нее и друг на друга, ибо все они были из древнего рода Ингмарссонов. У всех были рыжие волосы, покрытые веснушками лица и голубые глаза с белесоватыми ресницами. Каждое лицо чем-нибудь отличалось от остальных, но у всех была суровая складка рта, сонливое выражение глаз и неповоротливые движения, как будто им всегда трудно развернуться. Но про каждого можно было по его виду сказать, что он принадлежит к самому знатному роду в округе; каждый из них сознавал, что они не чета остальным.

Во время чтения и среди женской, и среди мужской половины рода Ингмарссонов слышались глубокие вздохи. Каждый задавал себе вопрос, довелось ли их старику встретить на пути доброго самаритянина, который помог бы ему в нужде. Ибо если с кем-то из рода Ингмарссонов случалась непоправимая беда, каждый из них переживал ее как душевную утрату.

Старушка все читала и читала и дошла уже до вопроса: «Кто был ближний попавшемуся разбойникам?» Но не успела она прочесть ответ, как дверь распахнулась, и в горницу вошел старый Ингмар.

— Матушка! — сказала одна из дочерей. — Батюшка пришел!

Поэтому так и остался непрочитанным ответ, что ближним несчастному был тот, кто оказал ему милость.

Было еще утро. И старушка снова сидела за Библией на том же месте. В доме, кроме нее, никого не было. Женщины ушли в церковь, а мужчины отправились в лес на медвежью охоту. Поев и подкрепившись, Ингмар Ингмарссон пошел на охоту сам и увел с собой сыновей. Ибо долг каждого мужчины — убить медведя, где бы он его ни встретил. Медведя нельзя жалеть; рано или поздно медведь отведает мяса, а уж когда он войдет во вкус, от него не будет спасения ни скотине, ни человеку.

Но с тех пор, как мужчины ушли на охоту, старушка все время терзалась ужасной тревогой, и тогда она села за чтение. Она перечитывала то место, о котором в этот день должна идти речь в церковной проповеди: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение!» Тут она остановилась и, тяжко вздыхая, долго вглядывалась в эти слова потухшими глазами. Больше она ничего не прочла, а только медленно и тихо все повторяла одно и то же: «Мир на земле, в человеках благоволение!»

Наконец, в ту самую минуту, когда она опять произносила тягучим распевом те же слова, в горницу вошел старший сын.

— Мама! — еле слышно окликнул он ее глухим голосом.

Она услыхала и, не отрывая глаз от книги, спросила:

— Разве ты не был в лесу?

— Был, — промолвил сын еще тише. — Был вместе со всеми.

— Подойди поближе к столу, — сказала мать, — чтобы я могла тебя видеть.

Он подошел. И тут она заметила, что его трясет, как в ознобе. Чтобы унять дрожь в руках, он крепко ухватился за край стола.

— Вы убили медведя? — спросила старушка.

Он не смог выдавить из себя ни слова, а только покачал головой.

Старушка встала и сделала так, как ни разу не делала с тех пор, когда сын вышел из младенчества. Она подошла к нему, дотронулась до его руки, погладила по щеке и усадила на скамейку. Потом сама села напротив и взяла его за руку:

— Расскажи, сыночек, что случилось!

От знакомой ласки, которой мать утешала его, маленького и беспомощного, в детских горестях, сын растрогался и не удержался от слез.

— Я уже поняла. Что-то случилось с отцом, — сказала мать.

— Да. Только это еще хуже, — вымолвил сын сквозь рыдания.

— Ты говоришь — еще хуже?

Сын зарыдал еще сильней, голос его не слушался, и он ничего не мог с собой поделать. Тогда он протянул руку и толстым пальцем ткнул в Библии то место, которое она им недавно читала: «На земле мир».

— Так про это речь, что ты сейчас показал? — спросила старушка.

— Да, — выговорил сын.

— Про мир на земле?

— Да.

— Дурное дело вы нынче утром затеяли?

— Да.

— И Бог нас покарал?

— Бог нас покарал.

И вот наконец мать услыхала, как это случилось. Охотники подошли к медвежьей берлоге и, увидев впереди кучу хвороста, остановились, чтобы привести в готовность ружья. Но не успели они этого сделать, как медведь выскочил из берлоги и стремглав кинулся навстречу охотникам: зверь не глядел ни налево, ни направо, а прямо набросился на Ингмара Ингмарссона, ударил его лапой по голове, и тот повалился, словно его сразила молния. Медведь больше никого не тронул, а проскочил мимо охотников и умчался в лес.

Пополудни жена Ингмара Ингмарссона и его сын приехали к пробсту, чтобы объявить о случившейся в доме смерти. Говорил сын. Старушка молча слушала с застывшим лицом, неподвижным, как каменное изваяние.

Пробст сидел в кресле за письменным столом. Перед ним лежали церковные книги, в которые заносились сведения о смерти. Он нарочно делал это сейчас неторопливо, чтобы выгадать немного времени и обдумать, что он скажет сыну, потому что случай был явно незаурядный. Сын, ничего не утаивая, откровенно рассказал, как было дело, но пробсту хотелось понять, как они оба сами относятся к случившемуся. Жители хутора Ингмарсгор были своеобразными людьми.

Когда пробст кончил и захлопнул книгу, сын заговорил:

— Еще мы хотели вам сказать, что в надгробной речи не надо рассказывать о жизни отца.

Пробст сдвинул на лоб очки и бросил пристальный взгляд на старушку. Она даже не шелохнулась, и только пальцы ее незаметно теребили носовой платок, который она держала в руках.

— Мы будем хоронить отца в будний день, — продолжал сын.

— Так-так, — только и сказал пробст.

От этих новостей у него голова пошла кругом. Старого Ингмара Ингмарссона хотят закопать втихомолку, когда никто не будет знать о похоронах. Прихожане не придут посмотреть, как его торжественно понесут на кладбище.

— По нем не будут справляться поминки. Мы уже предупредили соседей, чтобы они не готовили гостинцев.

— Так-так, — снова повторил пробст.

Ничего другого он не нашелся сказать. Уж он-то отлично знал, что значит для этих людей отказ от поминок. Он сам не раз наблюдал, какое утешение испытывают вдовы и осиротевшие дети, когда справят как следует богатые поминки.

— Похороны будут без похоронной процессии, за гробом пойдем только мы, сыновья.

Тут пробст почти умоляюще посмотрел на старуху мать. Неужели она с этим согласна? Ему не верилось, что слова сына выражают ее волю. Что же это делается? Почему она сидит и спокойно все это слушает? Ведь ее хотят лишить всего того, что для нее должно быть дороже серебра и золота.

— У нас не будет колокольного звона и украшений из накладного серебра. Так решили мы с матушкой, но сперва хотели посоветоваться с вами, господин пробст, и узнать ваше мнение; может быть, вы скажете, что мы поступаем с отцом несправедливо.

Тут в разговор вступила женщина:

— Мы хотели узнать ваше мнение, господин пробст. Может быть, вы скажете, что мы поступаем с отцом несправедливо.

Пробст хранил молчание. Тогда снова заговорила женщина с большей горячностью:

— Я вам скажу, господин пробст! Если бы мой муж был виноват перед королем или фогтом, если бы мне даже пришлось снимать его тело с виселицы, я сделала бы все для того, чтобы у него были порядочные похороны, такие же, какие были у его отца, потому что мы, Ингмарссоны, никого не боимся, и нет такого человека, который заставил бы нас отступить. Но хранить в день Рождества мир на земле — это сам Бог заповедал человеку и зверю; и несчастный зверь исполнил Божье установление, а мы его нарушили. Поэтому на нас лежит божья кара, и нам не пристало кичиться и величаться.

Пробст поднялся и подошел к старушке.

— Вы говорите правильно, — сказал он, — и как вы решили, так и поступайте по своей воле. — И после этих слов прибавил, как бы думая вслух: — Замечательные люди — Ингмарссоны!

При этих словах старушка распрямила плечи. На мгновение пробст увидел в ней символ всего старинного рода. И он понял, в чем была сила этих неуклюжих и неразговорчивых людей, которая давала им власть над другими и сделала их предводителями всего прихода.