Белые птицы детства - Сукачев Вячеслав Викторович. Страница 21

— Верный, Верный, Верный! — вдруг вспоминает он о собаке, — иди ко мне, Верный!

Верный выбирается из будки и, гремя цепью, отряхивается, Серёжа присаживается на корточки, гладит Верного, и впервые ему становится не по себе от предстоящего отъезда.

«А как же Верный? — растерянно думает он.— Все уедут, а он останется. Кто с ним будет ходить в тайгу и на речку?»

— Ве-ерный, — виновато говорит Серёжа, — ты только за курицами не гоняйся, а то бабушка тебя выгонит. Не будешь?

Собака, что-то учуяв, начинает тихонько поскуливать.

— Не надо, Верный, — просит Серёжа, — хочешь сейчас погулять?

Он расстёгивает ошейник и удивлённо смотрит, как, вместо того, чтобы броситься на улицу и там поваляться в снегу, Верный жмётся к его ногам.

В это время на улице показывается отец с дедушкой. Отец ведёт в поводу лошадь и что-то говорит нахмурившемуся деду.

— Да я понимаю. — Дедушка огорчённо приглаживает усы. — Вот бабка не хочет понимать. Против она этого, Виктор, против!

— Но я тоже не могу сидеть здесь и видеть, — неожиданно горячится отец, привязывая Серко к ограде, — как она потихоньку тает на моих глазах.

— Сказывают, в Вознесеновке бабка есть, травами отпаивает. Может быть, попробуем, а? Туда-то вы завсегда успеете уехать, а здесь рядом, полста вёрст не будет...

— Что ты говоришь, отец?! Мы, коммунисты, и вдруг поедем к какой-то бабушке. Смешно!

— А она что, трава, разбирает... Ей все едины.

— Может, и на иконку ещё помолиться?

— И это не помешало бы. Она, иконка, веру даёт... А тут всё учитывать надо.

«Дед у нас какой отсталый, — с сожалением думает Серёжа, — в школу мало ходили вот и верит в разное».

— Серёжа? — только тут замечает его отец. — Ты что здесь делаешь?

— Вот, Верный, — показывает он пальцем на собаку.

— Что Верный?

— Жалко его оставлять.

— Вон, собака захворает, и та травками лечится, — говорит дед. — Она бежит себе в поле, находит какую надо траву и ест.

— Всё, отец, — хмурится Серёжин папа, — давай больше не будем об этом.

И они, не глядя друг на друга, молча уходят в дом.

И вот уже пробежали все дни, которые оставались до отъезда, и Серёжа вдруг загрустил, глядя на повизгивающего Верного.

— Серёжа, — окликает отец.

— Да, папа.

— Иди сюда. Надо Серка напоить, — говорит отец, когда Серёжа подходит. — Давай я подсажу тебя.

Он помогает Серёже взлететь на тёплую спину Серка и легонько хлопает лошадь но крупу.

— После водопоя сильно не гони.

— Я знаю, папа, — немного обижается Серёжа на отца, но он уже отвернулся, и Серёжа легонько дёргает повод.

Пока Серко выходил со двора, Серёжа усиленно размышлял о том, куда ему ехать поить лошадь. Если на озеро, то это мимо огородов и очень близко, а если на Амур, то можно проехать половину села и потом спуститься вниз. Но Серёжа так и не успел решить этого вопроса, потому что Серко решил за него, направившись прямо по улице. Может, речная вода ему нравилась больше, а может, и просто так.

С высоты лошади Серёже видно далеко окрест, и сегодня, в первый раз, он замечает, что в природе уже наступил слом: зима, хоть и неохотно, но уступает свои снежные и ледяные позиции. По небу плывут первые кучевые облака, от которых за долгую зиму уже успел отвыкнуть взгляд. Множество тонких ручейков проклёвывается к обеду из сугробов. Да и сам снег за день напитывается влагой и нестерпимо блестит под высоко ходящим солнцем, а ночами покрывается настом, от которого несладко приходится копытным обитателям тайги.

— Тебе хорошо, — хлопает Серёжа по шее Серка, — тебя человек кормит.

И в эту минуту Серёжа совершенно забыл о том, что ему тоже хорошо, потому что лошадь его везёт.

На Амуре появились первые небольшие забереги, отрезавшие вспучившуюся изо льда прорубь, из которой всю зиму брали воду. Серко, полусогнув одну ногу, цедит сквозь стиснутые зубы ледяную воду. А Серёжа сидит на тёплой лошадиной спине и смотрит далеко вперёд, и там, далеко впереди, высоко и недосягаемо стоят голубые горы, северные склоны которых ещё утопают в снегах, а вот южные уже в больших проталинах, от которых тянет прелью прошлогодних листьев и терпким ароматом обогретых под солнцем веток. Странно и многозначительно сейчас в тех горах и глухоманной тайге, уходящей далеко на север. Потеряв ветвистые рога, неуютно и голо чувствуют себя изюбры. Тут и там на колких ветках можно увидеть клочки шерсти — это меняют свои зимние шубы лисы, зайцы, соболи и белки. Почуяв тепло, в берлогах заворочались медведи. В ленивом полусне с боку на бок поворачиваются в норах барсуки, шуршит мягкой подстилкой из листьев ёж. Ожили и птицы: скоротав трудную зиму, улетают на север снегири, чечётки, свиристели. А на смену им появились первые серебристо-белые пуночки. В березняках и лиственничниках, бороздя крылом обмякший снег, токуют тетерева. Начали свой озорной весенний пересвист рябчики. А на обращенных к солнцу стволах клёнов и берёз началась подвижка сока, набухли серёжки на лещине и ольхе, лопаются цветочные почки ив, освобождая для солнца и жизни атласно-белые серёжки. Может быть, всего этого Серёжа и не знает, а лишь догадывается интуитивно, но сердце его сжимается от предстоящей разлуки. И он уже сейчас не может представить, как это он будет жить, и люди будут вокруг него, дома и улицы, родители и дядя Федя, которого он ещё не видел, а всего вот этого мира, что так тревожно и настойчиво просыпается после зимы, не будет. Гор и тайги, озера и Амура — не будет. Нет, этого Серёжа не представлял...

Сверху, с бугра, свистнули. Серёжа оглянулся и увидел Ваську, сидящего на пряслах [3].

— Сейчас, Ва-ась! — крикнул обрадованный Серёжа. — Вот только Серко напьётся.

— Смотри, лопнет, — ответил Васька.

Но Серко не лопнул, он поднял голову, и капли воды с его нижней губы громко упали в речку.

— Попил? — ласково спросил Серёжа и, опять похлопав Серка по шее, тронул повод. Серко фыркнул, словно продувал ноздри, и пошёл на берег.

— Ну, уезжаешь, да?

— Уезжаю, — вздохнул Серёжа, удерживая поводом нетерпеливо переступавшего Серка.

— Радуешься, поди?

— Да нет... Я...

— Рассказывай, — перебивает Васька и сквозь зубы сплёвывает лошади под ноги. — Мир посмотришь... Поедете, наверное, через Москву?

— Наверно.

Васька хмурит белые брови, рыжие заплатки веснушек отчётливее проступают на его носу, и Серёжа догадывается, что Васька хочет сказать что-то важное.

— Ты там, это, хорошенько смотри. Всё примечай. Понял?

— Ага.

— Потом расскажешь, когда вернёшься.

— Расскажу.

— Или вы насовсем поедете?

— Я ещё не знаю, Вася... Мама болеет, вот врачи и сказали, чтобы она климат сменила... Если выздоровеет в Крыму...

— А кто теперь вместо Лидии Ивановны будет? — вздыхает Васька. — Пришлют из города какую-нибудь кикимору, начнёт двойки лепить.

— Мама хотела этот год доучить, да совсем плохо ей стало.

— Надо было к бабке съездить, — опять сплёвывает Васька. — В прошлом году Кольки Корнилова мать совсем помирать собралась, а к бабке съездила, настоек разных попила, и на свадьбе у Володьки Басова вон как плясала!

Серёжа вспоминает разговор деда с отцом и строго спрашивает Ваську:

— А может, ещё и на иконку помолиться?

Васька, удивлённый столь быстрым и ловким ответом, растерянно смотрит на Серёжу и неуверенно отвечает:

— Да нет, зачем, на икону не надо... Икона-то чего, деревяшка, а вот в траве сила... Так и мамка моя сказывает.

— Ладно, Вася, мне ехать пора, — Серёжа и в самом деле забеспокоился.

— Прощай, — говорит Васька и протягивает руку.

— Я потом всё расскажу, — Серёжа наклоняется с лошади и пожимает руку сидящего на прясле Васьки Хрущёва. И Серко, чуя овёс в кормушке, с места берёт расхлябанной рысью.