Верить и помнить - Баруздин Сергей Алексеевич. Страница 6

Егор Иванович налил матери водки.

— Ой, за твое здоровье, Евдокиюшка! — сказала Мария Матвеевна.

Пить мамка не умела, а если уж приходилось, то проглатывала водку залпом, как лекарство, зажав нос.

Еще через рюмку Евдокия Семеновна затянула песню:

Как у белой у лебедушки
Было трое деток маленьких,
Трое малых, трое ласковых,
Трое близких сердцу матери.
Да не ведала лебедушка
Про судьбу свою несчастную
И про гибель деток родненьких
От огня-пожара страшного.
Обгорели белы перышки,
Но сильней огня-пожарища
Сердце матери трепещется…

Тут Евдокия Семеновна всхлипнула и вдруг заревела в голос, вспомнив своих детей.

Мамка тоже не выдержала.

— Не надо, Евдокиюшка! — попросила Мария Матвеевна.

— Говорил, не пой эту песню проклятущую, — бросил жене Егор Иванович. — Сколько раз говорил — так нет! Опять сердце ранишь…

Вдруг Евдокия Семеновна встала и, бросив отчаянный взгляд на всех, произнесла:

— А что вы хотите? Бодрое, да? Могу и это:

Легко на сердце от песни веселой,
Она скучать не дает никогда —
И любят песню деревни и села,
И любят песню большие города.

— Не кощунствуй! — вскрикнул Егор Иванович.

— А я и не кощунствую, — тяжело сев, сказала Евдокия Семеновна. — Просто веселое не всегда идет… Чтоб им провалиться, тем, кто опять войны затевает!

Домой Тимка и Мария Матвеевна вернулись не поздно.

— Ложись, Тимок, — сказала мать и сама разобрала постель. — Ох, и голова у меня кружится. Давно, видно, не пила…

Тимка вспомнил про письмо, но только лег и словно провалился куда-то. Ни спрашивать, ни говорить уже не хотелось.

Он еще, похоже, не спал, когда услышал голос матери.

— Франкфурт-на-Майне! Вот он, ваш Франкфурт, что людям стоит! Бабам русским! Евдокиюшке и мне! И другим всем! — говорила мать и, кажется, заплакала, но Тимка ничего не понял.

А потом ему показалось, что мамка присела на краешек его постели и крепко-крепко прижалась к нему.

Тимке было хорошо, и он тоже прижался к матери.

А за окнами — Тимка чувствовал это и даже, казалось, видел — продолжал валить снег. Только уже не мелкая пыль, а настоящий, крупный, пушистыми хлопьями. Верно, зима все же будет. Будет!

12

…Острая классовая борьба дает знать о себе и в нашей школе. Так, например, пионерку Машу С. жестоко избила собственная мать лишь за то, что та горячо защищала колхоз. Избитая пионерка прибежала в школу и прямо на уроке заявила: «Не слушайте тех, кто выступает против колхоза…»

Из стенной газеты Ельницкой начальной школы за октябрь 1932 года.

13

Тимка проснулся рано. Мать собиралась на работу. Вид у нее был совсем больной. Такой Тимка ее еще не помнил.

— Тебе плохо? Да? — спросил он.

— Ничего, Тимок, пройдет. Голова чуток болит.

Мать ушла на свои парники, а Тимка побежал в школу. Но не успел он подняться на другую сторону оврага, как понял, что о письме знает уже чуть ли не вся деревня. Наверное, если бы по радио об этом сообщили, и то бы меньше людей о письме узнали.

Ребята, что встретили Тимку по пути в школу, засыпали его вопросами:

— А про что там в письме написано?

— А что это — Франкфурт, где? Город? В Западной Германии?

— От какого отца письмо-то, непонятно?

— Значит, он шпион? Да?

Такие вопросы обескуражили Тимку.

— Не знаю я ничего. И письма никакого не видел! Отстаньте! — сердито сказал он и побежал вперед.

Тимка не замечал уже ни снега, завалившего за ночь овраг, ни птиц, прыгавших по веткам деревьев, ни преобразившихся елей, что будто украсились белыми шкурками зайцев и песцов. С трудом пробираясь по узкой тропке, только что проложенной ребячьими валенками, он вышел к школе.

Возле крыльца толпились ребята из разных классов. Еще издали Тимке показалось, что все они ждут его.

Он замедлил шаг. Но как ни иди медленно, все одно — школы не минуешь.

Тимка издали выбрал из всех ребят своих, одноклассников, и подошел.

— Здравствуйте! — сказал он вместо обычного: «Привет!»

— Здорово! Привет! Здравствуй! — отозвались ребята.

— Ну, что там в письме? — сразу же спросил Леша Махотин.

— А я не знаю, — признался Тимка.

— Так и не знаешь! — ехидно произнес Леша. — Скрываешь небось! А пионер еще! Галстучек-то надел!

— И надел! И всегда буду носить! А тебе что? — сказал Тимка.

— Помолчи ты, утопленник! — прикрикнул на Махотина Саша Водянин. — Говорит тебе человек, что не знает, — значит, не знает…

Тут бы и кончиться разговору, да нет, Лена Нестерова влезла:

— Раз из Западной Германии письмо, наверно, он власовцем стал или бендеровцем. В войну такие были…

— Не бендеровцем, а бандеровцем!..

— Да чего ты болтаешь! — возмутился Миша Решетов. — «Власовцем, власовцем»! Как же он мог, когда он на кладбище у нас лежит? Я и то помню, как его хоронили…

— Не о нем же речь! — возразил Саша. — От первого мужа Матвеевны письмо… Ведь, говорят, написано там на конверте — от первого…

— А я, девочки, что-то никак не пойму, — вступила в разговор Зина Рылова, самая что ни на есть спокойная и рассудительная девочка в классе. — Ведь первый муж Марии Матвеевны на войне погиб. В Чехословакии будто, говорили…

— Мало ли что говорили!

— Это еще как сказать!

Ребята опять загалдели, и только Тимка стоял молча, не зная, что делать.

Наконец громко зазвенел долгожданный звонок.

— Пошли-ка лучше! — предложил Саша Водянин. — И вообще, какое это имеет отношение к Тимофею? Это ведь не его отец, — добавил Саша, желая, видимо, закончить разговор.

Тут уже сам Тимка не выдержал.

— Нет, он мой отец, — сказал он тихо, но упрямо. — Он мой первый папка… Мой! Мой!

14

СИЗОВ В. А. 1904–1956.
ПОГИБ, ЗАЩИЩАЯ НАРОДНОЕ ДОБРО
Надпись на могиле.

Здравствуй, дорогая бывшая жена Мария!

Представляю, как удивишься ты, получив это мое письмо. Ты считаешь меня погибшим и, наверное, даже получила в свое время официальное уведомление о моей смерти. Но чего только не случается на войне! Меня уже в покойники записали, и в могилу определили, да поторопились — очнулся я от бессознания и попал к хорошим людям. А наши-то, свои, бросили меня, считая скончавшимся. Так я чудом остался живым и вот теперь, через много лет, решил написать тебе.

От людей, бывавших в России, я узнал, что ты жива и находишься в прежнем месте, в нашей деревне, и будто бы даже стала партийной. Сначала я не поверил этому. Ведь ты — простая деревенская женщина и никогда не рвалась к политике…

Остаюсь к тебе с большим приветом твой бывший муж Февралев Иван Константинович.

Передавай от меня поклон всем нашим деревенским мужикам и бабам и прочти им мое письмо.

Не удивляйся, что это письмо написано незнакомым тебе почерком. На войне я повредил себе правую руку и теперь всегда пишу левой.