Сумхи - Оз Амос. Страница 7
Мне пришлось силой волочить этого упрямого волчонка, который цеплялся лапами за каждую щель в тротуаре, беспрерывно взвизгивая и скуля, что, конечно, не делало ему чести. Но ничего этого я слышать не хотел, я шел вперед, таща за собой упирающегося пса, и всей своей душой стремился в дикие леса, в непроходимые джунгли, и там, в полной безнадежности, одинокий герой, я стоял, окруженный плотным кольцом людоедов, разукрашенных в цвета войны и потрясавших копьями и дротиками. Голыми руками я разил их справа и слева, но новые и новые полчища с дикими кличами катились на меня из глубины леса, вместо тех, которых я сразил, и вот уже силы мои на исходе, и толпа врагов сжимает кольцо вокруг меня, скаля зубы и издавая победные вопли, и тут я легонько свистнул, и из чащи ринулся на них мой собственный волк, грозный и жестокий, разрывая их поганые глотки своими острыми зубами, так что дикари с криками ужаса бросились в разные стороны, а мой волк улегся у ног, тяжело дыша, глядя на меня снизу вверх с выражением безмерной любви, словно хотел спросить: "Я хороший?"
— Да-да, ты — хорошая собака, — сказал я.
А про себя подумал: "Вот оно, счастье. Вот она, жизнь. Вот любовь, вот я".
А потом наступила тьма, но мы продолжали свой путь в сумраке джунглей к истокам реки Замбези, в глубь земли Убанги-Шари, где никогда не ступала нога белого человека, но куда стремилась моя душа.
ГЛАВА ПЯТАЯ. КО ВСЕМ ЧЕРТЯМ
Царь Саул потерял ослиц, а нашел царство. [28] Мы тоже теряем и находим. О том, как опускается вечер на Иерусалим, и о том, как принимаются великие решения.
На улице уже стемнело, время было позднее. Мне удалось силой дотащить молодого волка, которого я получил у Гоэля Гарманского в обмен на железную дорогу, до угла улиц Малахи — Цфания, где был почтовый ящик. Он был вмурован в стену, выкрашен красной краской, спереди — выпуклое изображение короны, а под короной — инициалы (по-английски) короля Георга. В этот момент псу надоела вся эта история, и он оборвал поводок, который Гоэль соорудил из голубых подарочных ленточек. Может, кто-то свистнул ему издалека, а я не услышал. Шмарьяху легкой трусцой побежал через дорогу, его обвисший хвост, как половая тряпка, болтался между лапами, испуганная морда поникла, он удалялся, не торопясь, всем своим видом показывая, что понимает всю низменность такого поведения, но в свою защиту может только сказать: "Что делать, дружок, такова жизнь". И вот он исчез в какой-то подворотне, и тьма поглотила его.
Была ночь.
Наверняка этот скверный пес вернулся к своему настоящему хозяину, а с чем же остался я? В руках лишь несчастный обрывок голубой ленточки, которой Альдо завязал коробку с железной дорогой, а потом Гоэль Гарманский сделал из нее собачий поводок. Я остался без никого и без ничего, один-одинешенек. Вот какова жизнь.
Я зашел во двор синагоги "Остатки рассеянных" (потому что отсюда можно кратчайшим путем добраться до дома, минуя мясную лавку Бамбергеров). Я не спешил, поскольку больше не было никаких причин для спешки. Наоборот. Я уселся на ящике, вслушался в шорохи и погрузился в размышления.
Вокруг меня тихо разливался ранний теплый вечер. Из открытых окон доносились обрывки радиопередач, голоса, смех, но никому не было дела до того, что случилось сейчас со мной, да и вообще в жизни, а мне было безразлично, что происходило и произойдет с другими. И все-таки мне в эту минуту было грустно оттого, что в этом мире все изменяется и ничто не остается прежним, я сожалел даже о том, что и вечер тоже кончится и никогда не вернется больше, хотя у меня не было особых причин любить именно этот вечер. Напротив. Но мне было жаль того, что ушло и не вернется, и я думал, что где-то в мире есть такой далекий уголок — может быть, в земле Убанги-Шари или в Гималаях, где можно приказать остановиться быстро несущемуся времени и светилам небесным, как это сделал библейский Иисус Навин. [29] Но тут с одного из балконов одна соседка крикнула другой: "Глупская глупость!" А та ей в ответ: "Вы посмотрите, кто тут разглагольствует! Пани Ротлой тут вещает!" Потом донеслись обрывки плохо понятных фраз, может, говорили по-польски. И вдруг со стороны улицы Зхария раздался дикий вопль, и я уже понадеялся, что полчища индейцев напали на наш квартал и безжалостно снимают скальп с каждого встречного, но это была лишь кошка, да и та вопила от переполняющей ее любви.
Не только звуки, но и запахи доносились до меня. Запах квашеной капусты, смолы, подсолнечного масла, мусорных ящиков и выстиранного белья, еще теплого и влажного, колеблемого на веревках ветерком. Над Иерусалимом плыл вечер.
А я продолжал сидеть на пустом ящике во дворе синагоги "Остатки рассеянных" и думал… Не стоит скрывать — думал я об Эсти. Конечно, в эти часы Эсти сидит в своей комнате, которую я никогда не видел и, наверное, никогда не увижу. Наверное, она задернула свои голубые занавески, которые я так хорошо знаю, потому что тысячу раз проходил мимо ее окон. Наверное, она сейчас делает уроки, про которые я и думать забыл; своим круглым почерком Эсти пишет ответы на несложные вопросы господина Шитрита, нашего учителя географии. А быть может, она расплетает и заплетает косы или терпеливо вырезает из бумаги узоры для вечеринки по случаю окончания учебного года. Юбка плотно обтягивает ее колени. Ногти у нее аккуратные, круглые и чистые, не то, что у меня, — черные и с заусенцами. Она дышит ровно, и губы ее, как и в классе, слегка приоткрыты. Иногда она пытается слизнуть с верхней губы какую-то невидимую крошку. О чем она думает — разве я могу знать? Конечно, обо мне она не думает, а если случайно и вспомнит, то в мыслях своих называет меня "этот мерзкий Сумхи" или "Сумхи, сумасшедший мальчишка". Уж лучше бы она совсем не вспоминала обо мне.
И вообще, хватит. Я прекращаю думать об Эсти. Мне необходимо мыслить логически, ведь я должен срочно принять важное решение.
Я сконцентрировался, как учил меня отец: когда приходит решительный час, следует все записать на листе бумаги, рядом с каждым из возможных решений отметить его достоинства и недостатки, вычеркнуть одно за другим плохие решения, а всем приемлемым проставить соответствующие баллы.
Карандаш и бумага вряд ли оказались бы мне сейчас полезны, потому что дневной свет уже давно угас. Поэтому я провел свои расчеты мысленно, вот в такой последовательности.
Первое. Можно, конечно, встать и отправиться домой. Явиться с опозданием и с пустыми руками и рассказать, что велосипед украден или что его отобрали пьяные английские солдаты, а я не сопротивлялся, поскольку мама сто раз меня предупреждала с ними не связываться.
Второе. Можно вернуться к Альдо Кастельнуово. Луиза, няня-армянка, откроет мне черную дубовую дверь и попросит подождать, а сама пройдет внутрь и объявит, что молодой господин вернулся и просит нашего молодого господина с ним побеседовать. Затем она с почетом проводит меня в комнату, где висит портрет той самой великолепной дамы в батистовом платье, которая подает золотую монету нищему. Мне придется открыть маме Альдо, что я отдал ему свой велосипед и подписал договор. Мама Альдо непременно крепко его накажет, потому что велосипед ему запрещен строго-настрого. Это будет выглядеть, как самый низкий донос, а велосипед мне все равно не вернут, потому что железной дороги-то нет. Увы, это не годится.
Третье. Можно вернуться к Гоэлю Гарманскому и заявить ему ледяным тоном: "Пусть немедленно возвращает мою железную дорогу. Все отменяется. Пусть без проволочек вернет мне мое, иначе я с ним покончу раз и навсегда, я его прикончу". Но… как это сделать? Четвертое. Можно вернуться к Гоэлю Гарманскому и обратиться к нему вполне дружелюбно: "Приветик — Как делишки — Что новенького?" — и спросить, будто в шутку, не вернулся ли к нему его Шмарьяху. "Да, конечно, Шмарьяху здесь". То-то будет смеху завтра во всем нашем квартале! Какое унижение, какой позор!
28
«Царь Саул потерял ослиц, а нашел царство» — еврейская поговорка; имеется в виду, что большая удача пришла к человеку в тот момент, когда он добивался чего-то малосущественного. В основе этой поговорки — события, описанные в Библии: Саул, будущий первый царь Израиля, отправившись искать пропавших ослиц своего отца, встретил пророка Самуила (Шмуэля), который, по велению Бога, помазал Саула на царство.
29
Иисус Навин (Иехошуа Бин-Нун) — преемник Моисея, вождь евреев периода завоевания Эрец-Исраэль после Исхода из Египта. По преданию, Бог остановил солнце над Гивоном и луну над долиной Аялонской по просьбе Иисуса Навина, чтобы тот успел завершить разгром аморреев.