Час девятый - Бондаренко Борис Егорович. Страница 13

Потом надо было отправлять Михаила в санаторий, а путевку не дают. Как узнали, что он в плену был, – так сразу все путевки куда-то запропали. Однажды решилась Анна Матвеевна на отчаянный шаг – собрала всю свою детву, посадила в телегу, отвезла в Давлеканово, привела в кабинет к начальнику и крикнула:

– Вот, смотрите, с кем мне одной приходится управляться! А ведь муж беспомощнее самого малого моего дитя.

Дали путевку Михаилу. Отлежал четыре месяца в санатории, потом, через полгода, еще раз поехал. Вроде поправляться стал. И дети подрастали, помогать начали. А тут еще двое приспели – Гришка да Олюшка. К сорока годам Анна Матвеевна высохла вся, как щепка стала, одни мослы торчат. Но жилистая была – все так же с утра до ночи работала, присесть на минуту некогда было.

А тут пришло время старших дочерей на учебу отправлять – не хотелось Анне Матвеевне, чтобы они на всю жизнь в колхозе остались, в земле, не разгибая спины, возились. Устроились обе – и Варвара, и Ирина – в белебеевское педучилище. Ирина сразу в учебу вошла, старательная была. А с Варварой так ничего и не вышло – пришлось ей уйти из училища, а в деревню возвращаться она не хотела. С трудом устроили ее на платные бухгалтерские курсы в Уфе, пришлось занимать денег у всех знакомых, а потом год целый расплачиваться. Тут, как всегда, Егор помог – сходил к кому надо, поговорил, сунул немного. И жила Варвара у него в доме, да что-то неладно – с Катериной все время цапались, характеры у обеих – не дай господи. Ушла оттуда Варвара, но это уже в конце было. А Егор и Ирине помогал, и раньше деньжат подбрасывал. А про войну так и говорить не приходится – при первой возможности присылал что-нибудь из одежды, валенки, тряпье всякое, хоть и сам туговато жил – семья четыре человека, а работник он один – от Катерины толку мало было. А за эти самые посылки Катерина так невзлюбила Анну Матвеевну, что при встречах и разговаривать не хотела, все в сторону смотрела. Пробовала даже как-то выговаривать Анне Матвеевне, да Егор так цыкнул на нее, что всякую охоту вести такие разговоры отбил.

А лет пять назад пошел было по селу слух – Михаил к Устинье вечерами таскается, старую любовь вспомнил. Устинья и Анна Матвеевна ровесницы – обеим по сорок пять тогда было, да Устинье и сорока не дашь, Анна Матвеевна на пятьдесят с гаком выглядела. Был и у Устиньи когда-то муж – погиб в сорок втором. Детей не было. Замуж она больше не выходила – мужиков и так хватало. А на себя одну много ли надо? Раздобрела, разжирела Устинья от легкого житья, что твоя молодуха – гладкая такая стала. Не верила сначала Анна Матвеевна этим слухам, думала – со зла наговаривают. А потом как-то сама выследила – выходил Михаил из дому Устиньи крадучись, как воришка, и шибко пошел к своему дому. Анна Матвеевна – за ним, спросила ласково:

– Где был-то, Миша?

– Да к хромому Николаю заходил, в картишки перебросились, – не моргнув глазом, ответил Михаил.

– Ну-ну, – только и сказала Анна Матвеевна.

Два дня она ничего не говорила ему. Думала. Обидно до слез было ей – за все ее труды да заботы такую подлость Михаил сделал. А потом поразмыслила – и стала ее обида таять, Михаил хоть и хворый, да по мужской части еще в полном соку, – а из нее что за баба? Высохла вся, плоская, как доска, стала, что спереди, что сзади – все равно. Ей уже и никакой охоты до мужских ласк не было – истратилась вся.

Думала долго Анна Матвеевна – и как-то однажды сурово сказала Михаилу:

– Вот что, муженек, давай-ка поговорим...

Потупил глаза Михаил – догадывался, о чем речь пойдет.

– Слухи тут всякие про тебя по селу ходят. Сам знаешь – не охотница я до бабьих сплетен, да тут уже не сплетни – сама видела, как ты из Устиньина дома как шкодливый кобелишка выходил. Не хочу, чтобы из-за тебя люди на меня пальцем показывали да языком трепали. Если нужно тебе по твоей кобелиной надобности к бабе идти – ходи, но так, чтобы ни одна живая душа не знала. Я ить не дура, сама вижу – по бабьей части не годна стала, а тебе, видать, нужно это. Но меня не позорь – не заслужила я этого. Так-то... А спать с этого дня врозь будем – не хочу я с тобой после твоих шалав в одной постели лежать...

Смолчал Михаил. Как уж он там сделал, ходил ли еще к Устинье – не знала Анна Матвеевна, только разговоры об этом по селу прекратились. Но холодок между ней и Михаилом долго еще оставался. Жили вроде нормально, но говорили меж собой все реже и спать действительно стали врозь. Года полтора так было, а потом постепенно все по-старому пошло. Никаких слухов про Михаила больше не было, да и сам он вроде уже пустой стал, откобелился.

Много еще вспоминала Анна Матвеевна, и хорошего, и плохого, прикидывала и так, и этак, все пыталась решить, какая же все-таки жизнь у нее получилась – хорошая ли, плохая? И чем больше думала, вспоминала – тем больше убеждалась: хорошая жизнь у нее была. Работала всю жизнь честно, за добро людям платила добром, зла долго не помнила, а что всю жизнь горб гнула – так ведь не в кубышку клала, не прогуляла. Все детям пошло, мужу. И семья у нее ладная получилась. И про мужа худого слова сказать нельзя, а что касается тех грешков, вроде как с Устиньей, – так с кем этого не бывает? Жизнь-то ведь долгая, и не вся как по катаному идет.

И дети вышли что надо: Ирина – учительница была, сейчас в детском саду воспитательницей работает, Верка с Надькой тоже на хорошей дороге, а про младших и говорить нечего – в школе не нахвалятся ими, и дома на них приятно посмотреть. Одна Варвара неудачницей получилась, да н тут вроде бы не вся ее вина: некрасивая уродилась, долго в девках просидела, потому и характер испортился... Нет, не зря прожила Анна Матвеевна пятьдесят лет, не пустым колосом на ветру промаялась. Не променяла бы она свою трудную жизнь на другую, легкую, если от этой легкой жизни ни тепла, ни света другим. Вон бабка Наташка. Была она три дня назад, тоже проведывала. Все же родня кой-какая, Катерине теткой доводится. Много лет знала ее Анна Матвеевна – и все удивлялась: для чего живет? Сын в войну погиб, вскорости и муж по пьянке под поезд попал, одна осталась – жить бы ей в свое удовольствие. Так нет – все деньги для чего-то копит, а для чего – и сама не знает. За семьдесят ей уже, высохла вся, как мощи стала, и смотреть-то на нее страшно, но жилистая, сильная еще, хотя все время на какие-то болезни жалуется. За сына пенсию хорошую получает, на жизнь ей вполне хватило бы – много ли ей одной надо? Так нет – всю пенсию на сберкнижку, а сама на почте уборщицей работает, полы моет. Наверно, и от этой зарплаты тоже откладывает. Питается одним снятым молоком да картошкой, худющая, как скелет, а с книжки ни за что и рублика не снимет, и чтобы взаймы кому-нибудь хоть пятерку дала – сроду такого не бывало. А спроси – для чего ей такие деньги – и сама не сумеет сказать. Жадность заела, за этой жадностью и не видит ничего. Как-то поехала к Егору, полгода прожила – тот поил-кормил ее бесплатно да еще и с собой денег дал. А она даже детишкам гостинца не привезла, и не то чтобы по дому помочь – так еще и за ней надо было ходить, она все свои бесконечные хворости в первый же день выложила. Послушать ее – так ей только в гроб ложиться и помирать. А ничего – отъелась на Егоровых харчах, пятнадцать лет с тех пор прожила, да еще, пожалуй, двадцать проживет. И сюда пришла, вроде бы без гостинца неудобно – так она купила кулечек самых дешевых карамелек, из тех, что по два года на магазинных полках валяются, и принесла. Анна Матвеевна поблагодарила, однако и пробовать не стала, отдала потом девчонке из соседней палаты. А та вскоре обратно весь кулек принесла, говорит:

– Не могу, тетя Аня, зубы все пообломала.

И самой Анне Матвеевне стыдно стало. Пришлось карамельки выбросить...