Орион и завоеватель - Бова Бен. Страница 17

– Это запрещено. Ворота на дорогу, ведущую к нему, закрыты.

– Но вдоль утеса поднимается тропка. О ней мне рассказали слуги.

– И ты веришь слугам?

– Почему бы и нет? Я хочу увидеть храмы поближе.

– Быть может, заодно стоит наведаться в их сокровищницу? – расхохотался Птолемей.

– А если это ловушка? – усомнился я.

– Мы вооружены.

– Я пойду с вами.

– Можешь оставаться здесь, Орион.

– Царь приказал мне приглядывать за тобой, царевич. Если, оступившись при неверном лунном свете, ты сорвешься с утеса и сломаешь себе шею, мне лучше прыгнуть следом.

Александр расхохотался, а я, прихватив плащ и меч, отправился с молодежью, не забывая и о приказании Олимпиады.

Подъем оказался куда менее трудным, чем я опасался. Яркая луна освещала тропу, ночной ветер стегал, как тысяча кнутов. Болтливый слуга оказался служанкой, молоденькой, не старше двенадцати лет. Гарпал заинтересовался ею, заметив среди других слуг в доме Эсхина. Я подумал, что македонец решил вознаградить девушку, избавив ее от докучливой девственности.

Мы без труда добрались до плоской вершины утеса и остановились, разглядывая Парфенон и прочие храмы. От очертаний Парфенона захватывало дух: изящные колонны с желобками застыли в идеальной симметрии, чудесные фризы были исполнены столь искусной рукой, что холодные мраморные фигуры казались едва ли не живыми. Я вспомнил, что уже видел их. Этот храм, сохранивший свою изначальную красоту, высился в опустевшем городе творцов, памятном мне по моим снам.

Но все равно храм показался истинным чудом, особенно залитый серебристым лунным светом. А перед ним стояла гигантская статуя Афины, богини-воительницы, мудрой покровительницы города, чьим священным символом была сова. Все стояли, созерцая мраморное великолепие храма и статуи… Все, кроме Александра. Охватив панораму единым взглядом, царевич направился прямо к изваянию Афины. Я поспешил за ним.

– Утверждают, что блеск наконечника ее копья виден из гавани Пирея, – сказал он.

Снаружи гигантская статуя была покрыта слоновой костью. Острие копья возносилось над крышей Парфенона. Освещенная лунным светом статуя Афины подобно башне высилась над нами. Лицо богини было раскрашено… Глаза казались серыми, как мои собственные. Но слоновая кость оставалась холодной и безжизненной.

Александр поднялся по ступеням храма.

– Там внутри есть статуя поменьше, – сказал он. – Говорят, что она вся покрыта золотом.

Так и было. Изваяние всего лишь в два раза выше человеческого роста выглядело куда более изящным и казалось полным жизни. Во мраке храма оно как бы изливало внутренний свет.

"Это золоченые одеяния отражают лучи луны", – сказал я себе и заглянул в лицо статуи.

Я узнал ее: Афина, Аня, Ардра… любимая мной под многими именами, во многих временах и пространствах. Да, я знал и любил ее. И она любила меня. Но теперь я остался один в чужом времени и потерял свою любовь, забытый ею и брошенный.

Холодное темное ненастье поползло, обволакивая меня. Да, я помнил немногое, но лицо этого изваяния было лицом женщины, которую я любил. Нет, не смертной женщины, а богини.

А я был тварью, смертным, созданным творцами ради их собственных, неизвестных мне целей. И я осмелился полюбить богиню, которая приняла человеческий облик и ответила на мою любовь. Но теперь я лишился ее.

Напрягая всю свою волю, я пытался оживить статую, заставить ее шевельнуться, начать дышать, двигаться и улыбаться.

Но она оставалась холодным, мраморным, покрытым золотом изваянием. И я не мог отыскать в ней богиню, которую оно изображало.

– Пошли, – отрывисто бросил Александр. – Я замерз. Пора и в постель.

Омертвевший от тоски, уподобившийся камням, которые нас окружали, я последним возвратился в дом Эсхина.

10

Собрания на Агоре происходили на свежем воздухе, под прозрачным куполом открытого синего неба. Природная аудитория была образована склоном холма, обращенным к Акрополю. В тот день собралась огромная толпа. Хотя голосовать имели право даже не все мужчины, а только свободные граждане, ни один закон не запрещал горожанам слушать ораторов. И все-таки я не мог представить себе, как даже самый речистый демагог способен загипнотизировать толпу и, вызвав бурные проявления чувств, повлиять на голосование. Оратору приходилось перекрикивать шум находившегося поблизости рынка, где громкие голоса превозносили отварную ягнятину, орехи и какие-то засахаренные фрукты. Ветер нес с горы запахи сырого мяса и сушеной рыбы, а еще – мух.

Один из камней на склоне был приспособлен под трибуну оратора. Пятьдесят членов городского совета восседали возле нее на каменных скамьях. Начинал сегодняшние выступления Демад, человек рослый, стройный и элегантный. Его могучий голос доносился до самых дальних рядов слушателей, где стояли мы с Александром и его Соратниками. Благодаря своему росту я мог видеть все, но Александр то и дело поднимался на цыпочки и пытался заглянуть через головы афинян, стоявших перед нами.

– Ну зачем нам эти расходы, зачем воевать с соседом, который не желает нам зла? – вопрошал Демад. – Какое нам дело до мелких свар в северных землях? Если Филипп не имеет намерения сражаться с нами, зачем нам-то эта война?

Голос из толпы прогудел:

– Он похитил наше зерно!

– Эта бессмысленная война, – как будто не расслышав, продолжал Демад, – приводит к росту налогов, истощает сокровищницу, наш флот тратит свои силы на дурацкие походы. А Филипп не хочет вредить Афинам. Даже захватив флот, перевозивший урожай, он вернул нам хлеб в обмен на ненужный нам город.

Демад вновь и вновь повторял одни и те же аргументы, делая особый акцент на дороговизне военных действий и их бессмысленности. Он то и дело напоминал, каких непомерных налогов потребует эта война.

– И что же мы получим за все наши жертвы? Ничего! Филипп засел в своих родных краях, задирает собственную родню, этих северных варваров, а не нас.

По лицу Александра пробежала судорога гнева. Услышав про варваров, он положил руки на плечи Птолемея и Гефестиона, оба они были почти на целую голову выше Маленького царя.

Наконец Демад закончил речь, и на трибуне его сменил Демосфен. Толпа зашевелилась. Начиналось то самое, ради чего все собрались. Невысокий, узкоплечий и чуточку сутулый, оратор медленно шел к центру помоста. На лбу Демосфена имелись большие залысины, хотя его волосы еще оставались темными, а борода была густой и кустистой и, по моему мнению, скрывала безвольный подбородок. Его глубоко посаженные глаза прятались под темными бровями. Он был в простом, ничем не украшенном хитоне из белой шерсти. Соединив руки перед собой, Демосфен замер, чуть склонив лысеющую голову. Наконец все собрание умолкло. Слышно было, как шелестел ветер в ветвях, как чирикали птицы в кронах деревьев.

Демосфен начал неторопливо, подчеркнуто драматическим тоном, каждую фразу он сопровождал жестами, словно бы пытаясь танцевать под аккомпанемент собственных слов. Голос его, более высокий, чем у Демада, и не столь сильный, слышно было не хуже. Демосфен не спорил с предыдущим оратором, он говорил, словно того не было вовсе. Из чего следовало, что Демосфен заучил свою речь, приготовив ее заранее. Он не импровизировал, а воспроизводил тщательно отрепетированное представление, каждый его жест и шаг идеально соответствовали словам. Он читал жаждущей того аудитории долгую и сложную поэму, не рифмованную, но выдержанную в едином ритме. Афинянам речь Демосфена нравилась, они с явным удовольствием внимали его словам, радуясь точному выражению, каждой шутке и инвективе. [4]

Лицо Александра побагровело, когда Демосфен заговорил о варварском царьке, который словно безмозглая тварь наливается вином, о лукавом псе, который решил лишить свободы Афины. Его выпады против Филиппа носили личный характер и казались достаточно пылкими. Словом, уже через несколько минут толпа была полностью в его власти.