Под горой Гедимина - Тайц Яков Моисеевич. Страница 27

Мише сразу вспомнилось добродушное, улыбающееся лицо дяди Серёжи.

— А только, папа, с кем же я в Москве буду жить?

Папа задумался, потеребил свою бороду:

— Да… Забыла нас мамка. Нехорошо!

А после, когда Миша заснул, он потихоньку сел к столу, достал бумагу и, поминутно оглядываясь на спящего сына, начал украдкой писать:

В ставни негромко постучали. Пётр Никитич положил перо и тихо, чтобы не разбудить сына, спросил:

— Кто?

— Товарищ начальник, — раздался голос дяди Корнея, — вас просят.

Начальник привык к тому, что его будят по ночам — то по телефону, то просто так, через посыльного. Он снял с гвоздя халат:

— Сейчас приду.

— Нет, товарищ начальник, не в госпиталь.

— А куда же?

— Да тут вас военные требуют. У ворот.

— У ворот? — Начальник повесил халат на место. — Скажи, пускай завтра придут.

— Извините, товарищ начальник, а только они сейчас требуют.

— Что там ещё?

Пётр Никитич накинул на плечи вместо халата шинель и вышел на крыльцо.

Стояла тёмная августовская ночь. Над домами мерцали большие звёзды. В августе они всегда большие и яркие.

Во мраке с трудом можно было разглядеть фигуры двух красноармейцев с винтовками за плечами. Штыки словно перечёркивали звёздное небо. Рядом с красноармейцами стоял ещё кто-то, но кто именно — в темноте нельзя было разобрать.

— В чём дело, товарищи? — спросил начальник.

Красноармейцы не успели ответить. Раздался женский голос:

— Петя!

— Наташа! — вскрикнул начальник и шагнул в темноту, протягивая руки.

…Наталья Лаврентьевна, как и обещала, приехала в Вильнюс. Поезд пришёл глубокой ночью, но Наталья Лаврентьевна не стала дожидаться света, а подхватила свой чемоданишко и папку и давай бродить по городу.

Бродила до тех пор, пока не наткнулась на патруль.

— Ваш пропуск!

Конечно, никакого пропуска у неё не было. Она стала объяснять:

— Мне в госпиталь… в Центральный госпиталь…

— А вот мы с вами, гражданка, пройдёмся и проверим, какой вам госпиталь нужен…

— Вот спасибо им! — рассказывала Наталья Лаврентьевна. — Без них я бы до сих пор путалась в этих улицах и закоулках.

…Утром Миша проснулся, открыл глаза и вдруг как закричит:

— Мама! Это не ты, это мне снится!

Мама нагнулась к нему, ущипнула за ногу.

— Ой, мамка, больно! — завопил Миша.

Весело было в то утро во флигельке. Мама там, уж конечно, сразу всё расставила по-своему. А папа всё корил её:

— Как же тебе не совестно, Наташа! Столько времени не писала!

— Да всё некогда было, Петя. Работала! Она взгромоздила свою огромную папку на стул, прислонила её к спинке и стала показывать рисунок за рисунком.

Мама верно сделала много. Она рисовала танкистов, пехотинцев, артиллеристов — в походе, в окопах, в наступлении. Один рисунок больше всех понравился Мише. Нарисован красноармеец. Он стоит в только что освобождённом от фашистов селе. За его спиной ещё горят хаты.

А боец держит на руках маленького оборванного, измученного ребёнка. Малыш тянется ручонками к лицу бойца и трогает ремешок от каски, стягивающий подбородок. А красноармеец так ласково смотрит на ребёнка, словно это его родной сын.

Очень хороший рисунок! Папе он тоже очень понравился.

— Вот этот, Наташенька, — сказал он, — обязательно дай в альбом.

А потом он, конечно, опять ушёл к себе в госпиталь. А Миша потащил маму на улицу. Ему хотелось познакомить её с Онуте, с Бронеком, с Юргисом и другими ребятами.

Но Онуте теперь не выходила из госпиталя. Да и ребят нигде не видно было.

Тогда Миша повёл маму по большой улице к горе Гедимина. Они поднялись на самую вершину. Мама остановилась и долго смотрела на расстилавшийся внизу полуразрушенный древний город. Она видела фабричные трубы, шпили костёлов, уцелевшие и разрушенные дома, запутанную сеть улиц и переулков, широкую, извилистую реку Нерис.

Потом она села на поросший мхом камень и стала срисовывать полуразрушенную башню Гедимина. О многом могли бы рассказать эти древние толстые стены. Но стены молчали, и только слышно было, как над головой, над каменным зубцом башни похлопывал на ветру ярко-красный флаг, словно огненное крыло сказочной Жар-птицы, несущей людям чудесный, невиданный свет.

— Пойдём, Миша! — поднялась мама. — Завтра ехать. Надо уложиться.

— Погоди, мама! Зайдём ещё на минуточку вон в тот дом. Видишь?

Он сверху показал ей на новенькую железную крышу белого нарядного особняка, который стоял под горой Гедимина.

Они спустились с горы и подошли к дому. Леса вокруг него были убраны. Весело блестели только что вставленные и чисто протёртые стёкла в высоких окнах. Над свежепокрашенной дубовой дверью сверкала разделённая на две части вывеска. Слева было написано по-русски:

А справа по-литовски:

Миша толкнул тяжёлую дверь, и они с мамой вошли в большой, светлый вестибюль. Директор дворца товарищ Шимкус стоял у стены и следил за развеской картин. Миша подбежал к нему:

— Товарищ Шимкус, здравствуйте! Это я. Сын майора Денисьева. А это моя мама… Она художница. Познакомьтесь.

Директор приветливо поклонился:

— Очень, очень рад… Очень хорошо, что вы художница. Может, вы нам что-нибудь посоветуете.

Он повёл Мишу и Наталью Лаврентьевну по светлым, просторным комнатам:

— Вот здесь у нас будет театральный зал, здесь — спортивный, здесь — музыкальный… Здесь…

Он открыл украшенную резьбой белую дверь. В комнате было полно ребят. Они что-то рисовали. Миша закричал:

— Юргис, Бронек, Антанас! Вот вы где! А я вас ищу, ищу…

Ребята гурьбой окружили Мишу и Наталью Лаврентьевну.

Директор поднял единственную руку над русыми и тёмными головами ребят;

— Это всё мои помощники. Пришли помочь. — Он показал на высокие побелённые стены: — Вот здесь у нас будет «комната сказок».

И все стали советоваться, как лучше сделать «комнату сказок».

Глава одиннадцатая

РУТА

Странная процессия двигалась однажды вечером по узким, изогнутым улицам Вильнюса.

Впереди шли мальчик с фонариком и девочка в коротком белом платье с вышивкой, чуть позади — высокий бородатый майор, женщина в тёмно-зелёном платье, с огромной папкой под мышкой и пожилой красноармеец с медалями на груди. За ними гурьбой шли ребята. А сзади всех с трудом поспешал маленький черноглазый мальчик.

Это начальник госпиталя, и дядя Корней, и Онуте, и Зеличок, и вся ватага ребят провожали Мишу с мамой на вокзал.

Пётр Никитич думал отвезти жену и сына на «виллисе». За полчаса до поезда они вышли из флигелька и вдруг увидели за воротами целую «провожальную команду». Пришлось на «виллис» положить вещи, а самим идти пешком.

Когда уезжаешь откуда-нибудь, всегда становится немножко грустно. Миша привык уже к здешним, крытым черепицей домам, к узким улицам, к горе Гедимина… Кто знает, когда он опять увидится с тихой, застенчивой Онуте, с добрым дядей Корнеем, с Бронеком, с Юргисом, с Владеком — со всеми, с кем он успел здесь подружиться!

На улице темно. Дрожащий луч фонарика скользит по гранитным плитам, по траве, растущей в щелях между плитами.

— Миколас, — говорит Онуте, — я про тебя всегда, всегда буду думать!..

— И я про тебя тоже, — отозвался Миша. — А ты скажи ленинское слово.

— Честное ленинское!

В окнах кое-где замелькали полоски света. Люди приподнимали шторы и смотрели в щёлочку: что это за дружный народ шагает по мостовой.

Прошли мимо монастырской стены, где Миша объяснял когда-то про тимуровцев; мимо горы Гедимина, на верхушке которой неясно различалась древняя башня с красным флагом; мимо смутно белевших в темноте высоких колонн Дворца пионеров; мимо Страшун-улицы, где Миша заблудился.