Призрак Ивана Грозного - Усачева Елена Александровна. Страница 17
Глава VI
Новый родственник Коли Мишкина
Когда его подняли, никакой Маргариты у забора уже не было. Только ботинки виновато топтались в жухлой листве. При этом левый выглядел совсем потрепанным – именно об него Мишкин споткнулся.
– Ты чего падаешь? – спросила Сонька, с подозрением оглядывая приятеля. – Совсем ноги не держат?
– Вы видели? – шепотом спросил Коля, затравленно озираясь по сторонам. – Там стояла… – Дрожащей рукой он показал на пустоту за забором.
– Не было там никого, – успокоил его Борис.
– Так, – скомандовала Сонька. – Отбой! Все идут по домам. На сегодня впечатлений хватит! Сам дойдешь или тебя проводить? – она сурово глянула в бледное лицо Мишкина.
– Еще чего, – как можно беззаботнее произнес Колька – не хватало, чтобы его женщины провожали. Он и сам дойдет! В сопровождении ботинок…
– Ну-ну, – хмыкнула девушка, уходя в темноту. – Кстати, Колясик, – раздалось через секунду откуда-то с другой стороны, – я завтра за тобой зайду. Так что будь готов. В школу вместе пойдем.
– Чего? – попробовал возмутиться Мишкин.
Но высказывать свои претензии было уже некому – Сонькины шаги замерли в отдалении.
– Ага, придет она! – Без Морковкиной Мишкин чувствовал себя гораздо уверенней. – Если я сплю, меня и пушкой не разбудишь! А я буду спать!
– Ладно, я тоже пойду, – неуверенно произнес Борька. – Ты… это… держись. Если что, звони. А так – на тренировке встретимся. Все же будет хорошо?
– Конечно, – бодро ответил Коля, хлопая приятеля по плечу.
Но как только Веселкин исчез за поворотом, бодрость его улетучилась.
«Один день, – подумал он, глядя на притихшую школу. – Всего один… А потом?»
Левый ботинок наступил ему на ногу, давая понять, что пора бы уже сдвинуться с места. Шнурки в нем грустно обвисли и намокли. Луна спряталась за высокие деревья. От всего этого Коле стало тоскливо. Так тоскливо, как не было еще до этого никогда.
Дома он, не раздеваясь, повалился на кровать. Но сквозь дрему еще долго слышал, как возились, устраиваясь на ночь, ботинки, как они зло шипели, наступая друг на друга. Во сне он тоже слышал чью-то ругань, за стенкой громко пели. На подоконнике сидели Муза Ивановна с Ольгой Ароновной и спорили, кому что достанется после Колькиной смерти.
– Я бы взяла ноги и голову, – мечтательно тянула Муза Ивановна. – Из косточек мозги бы повысасывала, хрящичками похрустела. У двоечников они особенно вкусные.
– А я больше люблю руки и ребрышки, – пришепетывая торчащим изо рта зубом, бормотала Ольга Ароновна. – Там косточек много. Их обглодать, на печку кинуть – и валяться, валяться. О, это блаженство. Тем более на костях такого бестолкового ученика, как Мишкин.
Колька уже собирался встать и сказать, что никакой он не двоечник, что, если надо, он по любому предмету может пятерку получить. Даже по математике. А если очень понадобится, то и в четверти пятерку. А если очень-очень станет необходимо – то и в году. Он вообще все может! Но голова от подушки не отрывалась, глаза не открывались, поэтому ему приходилось выслушивать всякие поклепы и наговоры.
– А мне бы кровушки, кровушки, – на одной ноте тянула Эльвира Богдасаровна, устроившаяся на полу. – Горяченькой, красненькой… – При этом ногти на ее руках росли все больше и больше. – Кто долго спит и мало занимается, у того кровь густая, сладкая… Кровушки-и-и-и.
Под конец стали слышны только ее завывания. Она все тянула и тянула свое «и» на одной ноте, долго, противно, назойливо, как комар, зудящий над ухом.
Колька махнул рукой, пытаясь спугнуть вредное насекомое, но оно загудело с другой стороны. К этому звуку прибавилось хриплое подвывание. Мишкин заворочался, прогоняя противный сон, накрыл голову подушкой, но это помогло слабо. Неприятные звуки настойчиво лезли в уши. Теперь они раздавались из-под кровати, где ночью выясняли отношения ботинки. Сейчас они бегали вдоль стенки, с противным хлюпаньем отрывая подошвы от пола.
– Да угомонитесь вы! – не выдержал Колька, бросая в их сторону подушку.
Звук собственного голоса разбудил его. В расшторенные окна глядел хмурый рассвет. В кресле в жестяной консервной крышке дымилась не затушенная сигарета. Пол был усеян окурками. Подоконник исполосован длинными неглубокими ложбинками, под ним валялся сброшенный и бесцеремонно растоптанный горшок с остатками какого-то комнатного цветка, которого у Коли раньше не было.
Под кроватью все было тихо. Противное подвывание раздавалось из глубины квартиры.
Мишкин помотал головой, прогоняя остатки сна. Звук остался.
– Чего это? – испуганно пробормотал он, поднимая подушку, прижимая ее к себе и выходя за порог.
В комнате родителей было тихо, значит, они уже ушли на работу. В ванной лилась вода, и кто-то протяжно выл.
– Папа, – негромко позвал Мишкин, ухом прислоняясь к двери. Выть прекратили, но вода полилась с удвоенной силой, да к тому же потянуло табачным дымом.
Колька отпрянул.
В ванной был чужой. Он хорошо знал папин голос, к тому же отец у него два года как не курил. А значит, это был не он.
Все еще прижимая к себе подушку, Мишкин прошлепал босыми ногами на кухню. Здесь как всегда на тарелке его ждали бутерброды, чай и мамина записка. Сегодня в ней было написано: «Веди себя хорошо. Допоздна не гуляй. Мы с папой идем в театр, останемся ночевать у тети Клавы. Делай уроки и вовремя ложись спать. Целуем. Мама и папа».
Записку Кольке пришлось перечитать два раза, прежде чем до него дошел ее смысл – весь день и всю ночь он будет один! Если что-то случится, ему даже не у кого будет попросить помощи. Эх, если бы родители знали, что с ним творится… Может быть, тогда они забыли бы про все свои дела и хотя бы раз поинтересовались, что происходит с их единственным отпрыском.
Вот это попал!
Он уже хотел смять бумажку и выбросить ее, как вдруг что-то показалось ему в ней странным. Буквы на бумаге стремительно менялись! Из синих они становились красными, вытягивались, искривлялись. Бумага снизу почернела, выдавая новый текст: «Остался один день, и ты будешь наш!»
Мишкин тупо вертел записку в руках, пытаясь сообразить, как могло произойти это превращение, как вдруг бумага вспыхнула, мгновенно превратившись в пепел. Кухню заполнил едкий ядовитый дым.
– Ну, знаете ли! – разозлился Коля, выскакивая в коридор.
В ванной все еще выли. Плескалась вода.
Он рванул дверь.
Сначала за клубами пара и дыма он ничего не мог рассмотреть, только какая-то размытая фигура виднелась за шторкой. Но тут из клубящейся завесы вынырнула блестящая черепушка Эдика. В зубах он держал сигарету – и вообще вид у него был крайне довольный.
– О! – радостно воскликнул он. – Привет, друг! Ты вовремя! Спинку не потрешь?
Зайцев галантно распахнул штору. Ванна была доверху налита водой. Сверху из душа тоже лилась вода. По стенам висели ошметки пены. Раковина была забита окурками. И среди всего этого безобразия стоял Эдик, начищенный, как самовар, и мочалкой тер себе подмышки. При этом он завывал песню, слова которой разобрать было невозможно.
Коля беспомощно оглянулся – такой наглости от скелета он не ожидал. На пороге застыли прибежавшие на шум ботинки. Это стало последней каплей, переполнившей терпение Мишкина.
– А ну выметайтесь все отсюда! – заорал он, сначала поддав ботинкам, чтобы они не путались под ногами, потом бросившись к кранам и закручивая воду. – Я сказал, убирайтесь!
– А спинку? – удивленно спросил Зайцев, протягивая Мишкину намыленную мочалку.
Наверное, Коля разорвал бы Эдика на мелкие кусочки или утопил бы в этой самой ванной, или избил, применив все известные и не известные ему приемы… Но все это сделать ему помешал звонок в дверь. Настойчивая трель оторвала его от созерцания наглой черепушки бесцеремонного Емельяныча. Он только швырнул в него подушкой и пошел открывать дверь.
На пороге стояла Сонька. Вид у нее был свежий, выспавшийся и вполне довольный. Она окинула взглядом подмокшего Мишкина и удовлетворенно кивнула: