Считаю до трех! - Алмазов Борис Александрович. Страница 14

— Ты счастливый! — сказал Вадим. — Вон какая ночь! Запомни её. Красоты в жизни немного…

Он помолчал.

— Не всякий её поймёт. — И добавил: — Да и не каждому она нужна.

— Мы с вами понимаем! Да? — торопливо сказал Лёшка.

Художник усмехнулся, достал из нагрудного кармана сигарету, закурил.

— Иди спать, — сказал он. — Поздно уже.

Глава двенадцатая

Резные наличники

Лёшка бежит, бежит, спотыкается, падает… А сзади наезжает на него танк. Грохочут страшные гусеницы, ревёт мотор, содрогается земля… И горит, горит всё вокруг. Вот и окоп. Лёшка видит, как из него поднимается во весь рост Антипа Пророков и танк вдруг останавливается. Из открытого люка высовывается Вадим… Лицо у него бледное, расстроенное.

«Что это?» — говорит он.

«Что это?» — кричит Лёшка. И просыпается. Действительно, всё грохочет за стенами сарая.

— Что это? — кричит Кусков и высовывается из чердачного окна. Под сараем стоят пять бульдозеров и прогревают моторы. Из дверей избы выносят вещи — самовары, подушки. Дед Клавдий суетливо запихивает в кузов грузовика, где уже стоит его «мичуринский», сборный из разных деталей, станок, ящики с инструментом.

— Да не суетись ты! — кричит ему рослый мужик, на которого очень похожа Катя. Наверное, её отец.

Кусков скатился по лестнице с чердака. И увидел большую толпу на улице перед домом. Из других двух домов тоже выносили мебель, поднимали её на высокие зелёные грузовики.

Толпа ребятишек гуськом выходила из дома напротив, у каждого в руках что-нибудь было, самый маленький нёс, как вазу, ночной горшок.

— Быстро! Быстро! — командовала ими Катя.

— Что это? — спросил её испуганный Кусков. — Война?

— Какая война! — сказал неизвестно откуда появившийся Вадим.

— Переезжаем, — объяснила Катя. — Переселяемся в новый посёлок.

— В больсуссем доме будем зыть! — подсказал малыш, который нёс горшок.

— Там кино! Там школа! — галдели ребятишки.

— Вода не в колодце, а в крантике… Отвернул, раз — и почечёт…

— Не «почечёт», а «потечёт», — машинально поправила Катя. — Давайте в машину все!

— Да, — сказал мальчишка лет десяти, — а как же костёр? Я хочу смотреть!

— Да что там смотреть-то? Там смотреть не на что!

— Да… — заныл мальчишка.

— Пусть остаётся! — сказал Вадим. — Я за ним послежу.

— Вам работать нужно! — ответила Катя. — Деду Клаве укладываться помогать…

— Ну я присмотрю! — выпалил Лёшка. — Пусть остаётся!

— Чтобы с последней машиной приехал! — крикнула Катя, метнув юбчонкой через борт машины. — Чтоб приехал…

— Давайте на митинг! — кричали из толпы.

Вадим, Лёшка и Катин брат стали со всеми вместе.

— Внимание, товарищи! Внимание! — кричал высокий мужчина, и солнышко весёлыми зайчиками плясало на медалях, которые как чешуя покрывали его грудь. Он стоял за столом, покрытым красной материей, и стучал карандашом о графин. — Предлагаю митинг считать открытым!

Все стали хлопать в ладоши.

— Слово предоставляется директору нашего совхоза…

— Дорогие односельчане! — закричал директор с худым коричневым лицом и голубыми, как у деда Клавы, глазами. — Хватит нам жить по медвежьим углам! Сегодня мы сносим деревню, вернее, то, что от неё осталось, и переселяемся в наш новый, благоустроенный посёлок! Хватит нашим старикам жить в одиночестве! Хватит ребятишкам за восемь километров ездить в школу! Всё теперь будет по-новому! Дорого стали нам эти дома, — кричал директор, — но наша Родина ничего не жалеет для трудового человека. Дома, товарищи, настоящие, городские… В каждой квартире — ванна, газ!

— Да ну её, ванну, грязь размазывать, — сказали из толпы, — в ванне не попаришься…

— А для любителей строим баню — сауну. И кафе…

Он ещё долго говорил, какие в новых домах будут удобства. И приусадебные участки, и детский сад… И сарайчики, а для деда Клавы в подвале дома, где он будет жить, оборудована мастерская… И вообще, дед становится мастером народного промысла и у него будут ученики…

— А кто будет землю пахать? — сказал какой-то мужик в зелёной шляпе.

— То есть? — не понял директор.

— Да у вас всё кафе да ванны… А кто будет землю пахать? Сколь в ваших домах этажей?

— Пять.

— От земли высоко! Станут эти вот детишки заботу об ней иметь?..

Тут все загалдели, стали между собой ругаться, спорить…

— Робята! Робята! — закричал дед Клава. — Дайте я скажу! Дайте мне…

Он вышел к столу, снял шапку.

— Со слезами прощаюся я с этим местом! — закричал он и поклонился своему дому. — Здесь мы жили, здесь войну страдали, здесь помирать собирались, да вот не пришлось… Не в моих силах жить здесь одному! — крикнул он. — Нас ведь тут осталось две семьи. А деревня наша на полях как бельмо и простору тракторам не даёт! По преклонности возраста жить одни мы здесь не можем… Но деревню мне жалко! Ох как жалко…

Он вытер глаза шапкой.

— Но я прогресс понимаю… Эх! — закричал он. — Чего там — ломай!

Мелькнул красный флажок. Бульдозеры взревели, натянулись тросы, которыми были оплетены избы. Машины дёрнули.

Изба деда Клавдия застонала, заскрипела. Покосилась и поехала в сторону драночная крыша, вся позеленевшая от молодого мха.

— Стой! — вдруг закричал дед Клавдий. — Стой!

Он сунулся прямо под гусеницы бульдозера.

— Куда! — закричал водитель.

— Никак переселяться раздумал! — ахнула в толпе какая-то женщина.

— Дак уж избу-то совсем порушили.

— Ты что, с ума сошёл? — кричал бульдозерист.

Но старик его не слушал, он шустро перемахнул через натянутые тросы и, схватившись за край наличника, стал отрывать его от стены, уже низко наклонившейся над землёй.

— Ты что под машину лезешь! — ругался на деда бульдозерист.

— Ой! — охнули в толпе. — Никак наличники сымает.

— Готовы всю избу в новую квартиру перетащить! — фыркнула какая-то девчонка, старше Лёшки.

— Крохобор, — подтвердил парень, что стоял рядом с ней, и тут же получил такой звонкий подзатыльник от мужика в зелёной шляпе, что даже наклонился. — Ты чё!

— Ничё! — ответил мужик. — Помалкивай, сопля немеренная, кишка тонка стариков учить.

— Ага! Больно здоровый выискался…

— На тебя здоровья хватит!

Лёшка смотрел, как суетливо, неловко отдирает старик наличники. Сыпалась краска, скрипели и ныли гвозди.

Пожилой тракторист вылез из машины, подал старику топор, а сам, закусив папиросу, стал отдирать резное украшение ломом. Дед Клавдий махнул топором раз, другой, да всё не в лад, всё мимо.

— Эх, — вздохнули в толпе, — ведь первый в наших местах плотник, а тут будто век топора не держивал…

— Поглядел бы я, как ты своё жилище рушить будешь, — сказал мужик в зелёной шляпе.

— А я что, не деревенский? Мы в посёлок только прошлым годом переехали…

— Ты молодой…

Дед Клавдий оторвал два наличника, отнёс их в сторону. Красивые резные доски оказались такими большими, что дед их едва тащил.

Ему помогли уложить их на землю. Лёшка посмотрел, как нелепо они лежали на траве.

— Ну всё, что ли? — торопили бульдозеристы.

— Счас, счас, — суетился старик. — Это ведь память, отец мой резал перед империалистической…

— Да куда ж ты их денешь?

— На балкон! Мне балкон в квартире даден.

— Дак он не для хламу!

— Рази это хлам? — растерялся дед.

— А то нет? — засмеялись в толпе. — Гнильё одно деревянное.

Старик уронил деревянный гребень от наличника.

— Отец мой резал. Мастер он был, я к старости только так резать научился… Неужто хлам?

— Не слушайте! Не слушайте никого! — сказал вдруг Вадим и, отодвинув Лёшку, шагнул к старику. — Кого вы слушаете? — сказал Вадим. — Кого? — И он глянул на толпу так, как смотрел в городе на Лёшкиного отца, словно тут никого не было… Или как на иностранцев, когда говорил, что они ничего в искусстве не понимают.