Считаю до трех! - Алмазов Борис Александрович. Страница 6
Лёшка встал на диване, чтобы прочитать название на тусклой табличке. «Одинокий путник, несущий свет», — было выгравировано старинными литерами. Лёшка, глянув в лицо одинокого путника, вздрогнул: это был Вадим.
«Как же так? — подумал Лёшка. — Картина старинная, а нарисован Вадим. А может быть, это его дедушка? Или прапрадедушка?»
Но рядом с этой старинной картиной висел уже совсем ни на кого не похожий портрет. Вернее, в том-то и дело было, что он был похож, и очень похож, на автопортрет художника К.Брюллова, что нарисовал разрушение Помпеи.
Кусков видел этот портрет в Русском музее, куда их водили всем классом. Всё было как на том портрете: и красное кресло, и красивая тонкая рука, но только вместо Брюллова в кресле сидел Вадим. Он был очень похож на Брюллова, но всё-таки это был Вадим, и его можно было узнать даже с бородкой и с усами.
— Вот это да! — только и мог прошептать Кусков. Он ошалело сел на диване. Спать совершенно расхотелось, а захотелось пить. Графина с водой в комнате не было, и Лёшка двинулся на кухню. Но только тяжёлая дверь затворилась за ним и мальчишка очутился в тёмном коридоре, он тут же забыл, куда идти.
Лёшка постоял в темноте, соображая, в какой же стороне могла быть кухня. В этой большой старинной квартире все комнаты были проходными, кругом были двери, и которая вела в кухню, догадаться было невозможно.
В дальнем конце коридора из-под неплотно прикрытой двери пробивался свет; вытянув руки, Лёшка двинулся туда и заглянул в щель. Посреди комнаты торчал мольберт. Вадим стоял около него и занимался странным делом. Он водил по картине, где были нарисованы какие-то тётеньки с крыльями и тёмные деревья, горячим утюгом. Кусков смотрел на покрытый испариной лоб Вадима, на его крупные руки.
«Так вот он кто! Он художник! По ночам работает! — с уважением думал мальчишка. — Все спят, а он работает!»
Он тихо прикрыл дверь и вернулся в комнату.
«Удивительный человек! — думал Лёшка. — Все, наверное, способы, которыми картины пишутся, знает! Вон как он её утюгом, чтобы гладкая была… Наверно, чтобы блестела…»
Всезнающий Штифт научил Кускова колдовать: если чего-нибудь очень хочется, нужно загадать желание, собрать свою волю, сосчитать до трёх — и всё сбудется!
«Это раньше думали, — говорил Штифт, — что это всё колдовство, а теперь научно доказано: всё дело в сильной воле. Нужно только научиться волю концентрировать!» — «А ты пробовал?» — спросил его Кусков. «Тыщу раз. Но я рассеянный. Отвлекаюсь. Только начну сосредоточиваться… сосредоточиваюсь, сосредоточиваюсь… хлоп, о чём-нибудь другом подумаю, и всё пропало. У меня воля слабая, а вот ты волевой, у тебя должно получиться… Только загадывать нужно на людей! Понял?» — «Как это?» — «Ну не так, что хочу, мол, жвачки, — ну и хоти! Ничего не выйдет, а нужно, чтобы на человека… Хочу, например, чтобы ты мне отдал половину жвачки, которая у тебя есть. Ты моей воле подчиняешься, и мы жуём оба…»
Сейчас, вглядываясь в высокий лепной потолок, где надували щёчки смешные амуры, Кусков начал концентрировать волю: «Хочу, чтобы мы с Вадимом никогда не расставались! Хочу, чтобы я оказался его братом или сыном! Считаю до трёх… раз… два… три…»
Лёшка не помнил, успел он досчитать до трёх или нет, потому что проснулся утром следующего дня.
Глава шестая
Визитёры
Они явились в тот момент, когда Мария Александровна подала завтрак и Кусков, изо всех сил подражая Вадиму, заправил край крахмальной салфетки с монограммой за ворот рубашки. Художник наверняка их ждал. Лёшка заметил, как он поглядывал на часы.
— Сиди! Ешь! — строго сказал художник, когда Кусков хотел кинуться открывать двери. — Это ко мне.
В прихожей послышалась иностранная речь. Лёшке захотелось выскочить в коридор и посмотреть на пришедших, но он помнил вчерашний ледяной взгляд Вадима и его слова: «Разве ты не знаешь, мальчик, что подслушивать нехорошо?» — и поэтому сидел как приклеенный к кухонному табурету, хотя и умирал от любопытства.
И вдруг Мария Александровна взяла поднос, поставила длинные хрустальные бокалы, хлопнула пробкой бутылки с шампанским и осторожно, чтобы не расплескать вино, открыла дверь, что была прямо перед Кусковым. Оказывается, это была вторая дверь в мастерскую! И мальчишка увидел двух гостей, которые что-то рокотали по-английски, и мольберт, и вчерашнюю картину на мольберте.
Да! Это была она. Лёшка узнал деревья, узнал богинь с крыльями! Теперь картина находилась прямо перед ним, и он увидел, что она очень старая, тёмная, вся в трещинах.
Иностранцы ахали, смотрели на полотно в кулачок. Один что-то сказал и с сомнением покачал головой. Вадим махнул рукой, что-то ответил и перевернул холст. На холсте был большой чернильный штамп: «Разрешено для вывоза».
Тут иностранцы стали пожимать художнику руки, говорить «О! О!..», чокаться бокалами, которые звенели как колокольчики. Один достал длинный блокнот, что-то в нём черкнул, вырвал листок и подал Вадиму. Тот небрежно сунул зелёную бумажку в карман. У художника был очень расстроенный вид. Когда он увязывал картину, то даже погладил по раме рукой.
— Вот гады! — прошептал Лёшка. — Вадим коллекцию продаёт. Денег, наверно, нет. А эти сразу как вороны слетелись! И как это пограничники разрешают вывозить такие старые произведения искусства? Такая ценная картина, а они сразу штамп ба-бах…
Вадим обернулся, увидел Лёшку и так резко захлопнул дверь, что посуда зазвенела в буфете. «Психует, что картину продал!» — решил Кусков и не обиделся.
Когда Вадим проводил гостей, он совсем не казался расстроенным и даже напевал, намазывая масло на поджаристые гренки.
— Сколько эта картина стоила? — спросил, как бы между прочим, Лёшка.
И опять глянул Вадим на мальчишку тем тяжёлым взглядом, которым смотрел на него тогда, в баре, где Кусков свалился ему на спину.
— Зачем тебе? — спросил он.
— Вы не расстраивайтесь! — сказал Лёшка. — Вот я стану барменом, заработаю кучу денег, и мы выкупим эту картину обратно. Вы не расстраивайтесь!
Что-то дрогнуло в твердокаменном лице Вадима. Может, на сотую долю секунды потеплели глаза или разгладилась морщина над переносицей… Он внимательно посмотрел на Лёшку, словно только что увидел, и тут же строго сказал:
— Выкинь из головы!
— Что, её нельзя назад купить?
— Я сказал — забудь, не стоит она того.
«Это он от гордости так говорит, — подумал Лёшка. — В лепёшку разобьюсь, а постараюсь выкупить её, вот как только её разыскать?»
— Это искусствоведы были? — спросил он, пытаясь выведать, куда могла попасть эта картина.
— Ты что, ненормальный?
— Но они же на полотно в кулачок смотрели.
— А… — зло улыбнулся художник. — Должен тебе заметить, что большинство из тех, что на картины в кулачок смотрят, ничего в живописи не смыслят…
«Это он на иностранцев злится, — подумал Лёшка, — потому что картину жалко».
— Они вроде тебя: сразу «сколько стоит?», — говорил Вадим. — Но ты — мальчишка, а им непростительно… Сколько стоит? Много стоит! Они думают — чем дороже, тем лучше! Ну что ж, спрос определяет предложение! Так, что ли? Получайте, дорогие ценители, по самой высшей цене! — Художник засмеялся.
Потом резко оборвал смех и стал смотреть прямо перед собой, в стол.
— Сколько стоит… — сказал он. — Много стоит. На эти деньги проклятые всё обменялось — способности, мечты!
Лёшка не понимал, о чём это он, но слушал внимательно и старался запомнить, чтобы потом понять.
— Когда настоящее произведение искусства — тогда всё меняется, настоящий художник — человек светлый! Теперь таких и нет, сейчас всё больше мастеровые, а раньше были мастера… Мудрецы. Они не думали, сколько это будет стоить… Был такой художник Рембрандт. Слыхал?