Роковая перестановка - Вайн Барбара. Страница 4

— Ты долго, — сказала Энн. — Мы думали, тебя похитили.

— Не говори за нее.

Эдам этого терпеть не мог. «Мы думали», «Эбигаль думает» — откуда ей знать? Естественно, он никогда не рассказывал Энн об Отсемонде ничего, кроме одного: что наследство двоюродного дедушки помогло ему начать бизнес, подняло до тех высот, где он находится сейчас. В те дни, когда он был «влюблен» в Энн вместо того, чтобы просто любить ее (как он часто говорил себе, именно такие чувства испытывает мужчина к своей жене после трех лет в браке), его так и подмывало выложить все. Был период — всего несколько недель, возможно, два месяца, — когда у них установились очень близкие отношения. Казалось, у них общие мысли и они проникают во все тайны друг друга.

— Что бы ты не смог простить? — как-то спросила она у него.

Они лежали в кровати, в коттедже, который сняли в Корнуолле на весенние каникулы.

— Сомневаюсь, что я вообще должен что-то прощать, не так ли? Ну, то есть то, что ты совершила, меня не касается.

— Считается, что Гейне на смертном одре сказал: «Dieu me pardonnera. C’est son metier». [4] — Ей пришлось перевести, потому что он плохо знал французский.

— Ладно, тогда предоставим это Господу, это его работа. Послушай, Энн, давай не будем говорить об этом, ладно?

— Нет ничего, за что я не смогла бы простить тебя, — сказала она.

Эдам сделал глубокий вдох, перевернулся на спину, посмотрел в потолок, где пятна на штукатурке между окрашенными в темный цвет балками складывались в причудливые рисунки и силуэты — обнаженной женщины с поднятыми руками; головы собаки; острова, длинного, с клювом, очертанием похожего на Крит; остова крыла.

— Даже… за растление детей? — спросил он. — За похищение ребенка? За убийство?

Энн рассмеялась.

— Ведь мы говорим о вещах, которые ты мог бы совершить, не так ли?

Сейчас их разделяло такое огромное расстояние, что их нынешние отношения выглядели насмешкой над тем, что было в те далекие дни — на каникулах в Корнуолле и некоторое время до и после них. Если бы я ей рассказал, иногда думал Эдам, если бы я ей рассказал, тогда появился бы шанс и открыл передо мной дверь, мы либо расстались бы навсегда, либо сделали бы шаг к настоящей семейной жизни. Правда, прошло много времени с тех пор, как он задумывался об этом, потому что подобные размышления всегда обрывались кнопкой «Выход». Сейчас его сознание накрыли раздражающие тени тех размышлений. Он сам пронес бы Эбигаль через паспортный контроль, но она была вписана в паспорт Энн. Так и получилось, что девочка сидела на руках у Энн, когда пограничник сначала посмотрел на нее, потом прочитал ее имя, напечатанное в паспорте, затем снова посмотрел и улыбнулся.

Если это был Шива, думал Эдам, то хорошо, что он оказался среди прилетевших, а не отлетающих. Это значит, что Шива едет домой — где бы ни был его дом, в каком-нибудь гетто на севере, или на востоке, или в другом месте, закрытом для всех остальных, — а вот он уезжает. Следовательно, новая встреча с Шивой исключена. И какой вред, в конце концов, может быть от этого случайного обмена взглядами, если обмен вообще был, если это вообще был Шива? Естественно, он не верил, что Шива умер, как не верил в то, что умерли остальные. Конечно, у него было мало надежды, что удастся прожить жизнь, ни разу не встретив никого из них. Просто до последнего времени не было никаких упоминаний ни в газетах, ни в сплетнях. Эдаму везло. Ему действительно повезло, потому что встреча с Шивой ничего не изменила, не сделала ситуацию ни лучше, ни хуже. Жизнь и дальше пойдет своим чередом, продолжится в обществе Энн и Эбигаль, бизнес будет потихоньку расти, их благосостояние тоже вырастет — в следующем году, возможно, они переедут в более хороший дом, зачнут и родят Эрона, своего сына, — ассоциативные процессы извлекут Отсемондо из хранящихся файлов, а кнопка «Выход» их уничтожит.

Жизнь будет течь более-менее спокойно, и время — день-два на Тенерифе — сотрет воспоминание об этом смуглом и блестящем облике, промелькнувшем среди бледных, встревоженных, напряженных лиц. Вероятнее всего, это был не Шива. В районе, где они живут, редко встречаются люди другого цвета кожи, кроме белых, так что неудивительно, что принял одного смуглокожего за другого. И разве не естественно, что при виде любого индуса в его памяти оживает Шива? Так случалось и раньше — в магазинах, на почтах. Да и какая разница, ведь Шива ушел, ушел на следующие десять лет…

Эдам решительно взял с ленты досмотрового аппарата их ручную кладь, протянул Энн ее сумочку и приступил к терапии, которую иногда применял, чтобы избавляться от злости на жену. Она заключалась в фальшивой доброте.

— Пошли, — сказал он, — у нас есть время, чтобы купить тебе какие-нибудь духи в Duty Free.

Глава 3

«Зло» — дурацкое слово. У него такое же значение — бессмысленное, аморфное, расплывчатое, путаное, — как у слова «любовь». Все имеют смутное представление о том, что оно значит, но никто не может дать четкое определение. Такое впечатление, будто слово подразумевает нечто сверхъестественное. Эти мысли в сознании Шивы пробудило предложение из рецензии на мягкой обложке романа, который его жена, Лили Манджушри, купила в аэропорту Зальцбурга. «Зло, — писал рецензент, — грозной тучей нависает над этой мрачной и впечатляющей сагой с первой страницы до самой развязки». Лили купила его, потому что на лотке это была единственная книга на английском.

Когда Шива размышлял над этим словом, он мысленным взором видел ухмыляющегося и дурачащегося Мефистофеля в сюртуке и с крохотными изогнутыми рожками. События своего прошлого он никогда не рассматривал как зло, скорее как ошибки — безмерно печальные, совершенные под действием страха и алчности. Шива считал, что большую часть глупостей в мире люди совершают, руководствуясь такими чувствами. Называть это злом — то есть результатом целенаправленных расчетов и предумышленных дурных поступков — значит демонстрировать незнание человеческой психологии. Именно так он думал, идя рядом с Лили и везя их чемоданы на тележке, которую собирался оставить у входа в метро, когда вдруг встретился взглядом с Эдамом Верн-Смитом.

Шива не сомневался, что видел Эдама. Для него европейцы не были все на одно лицо. К примеру, Эдам и Руфус Флетчер, оба белые, европейцы, с кучей англо-саксонских-кельтских-скандинавских-нормандских предков, были очень разными по внешности. Эдам — худощавым и белокожим, с лохматой темной шевелюрой (которая начала редеть), а Руфус — крупным и светловолосым с на удивление острыми, резкими для столь упитанного человека чертами. Шива видел Руфуса несколько лет назад, и тот либо не заметил его, либо не узнал, в этом он не сомневался. Что же до Эдама, то он все отлично разглядел, и в этом Шива тоже не сомневался. Он начал улыбаться, движимый именно теми мотивами, которыми Эдам и объяснял его улыбку, — желанием снискать расположение, защититься, отвести от себя гнев. Он родился в Англии, никогда не был в Индии, с колыбели говорил только на английском и давно забыл тот хинди, что когда-то учил, однако все равно сохранил защитную реакцию и застенчивость, присущие всем иммигрантам. Более того, они усилились, размышлял он, после событий в Отсемонде. С тех пор дела пошли хуже. Медленный, постепенный спад стал характерной чертой его финансового состояния, его судьбы, его счастья и процветания или перспективы на процветание.

Эдам бросил на него взгляд и отвел глаза. «Естественно, он не хочет знать меня», — подумал Шива.

Лили спросила, на кого он смотрит.

— На одного парня, с которым я был знаком много лет назад. — Шива использовал слова типа «парень», как сейчас, или «ребятенок», которые употребляют индусы, чтобы их речь больше походила на английскую, хотя в те времена никогда этого не делал.

— Хочешь пойти и поздороваться с ним?

— Увы и ах, но он не хочет знать меня. Я бедный индус. Этот тип не из тех, кто желает знаться со своими цветными братьями.