Роковая перестановка - Вайн Барбара. Страница 48

— Если бы я знала заранее, я могла бы оставить ребенка.

Вивьен спросила, что она имеет в виду.

— Он хочет, чтобы я была с ним. Он хочет, чтобы я всегда жила с ним здесь. Вот что он говорит. Он не собирается возвращаться в Лондон, говорит, что бросит университет. Это навсегда станет моим домом, говорит он. А я все думаю: жаль, что я не знала этого раньше, до того, как отдала своего ребенка. Он жил бы здесь со мной, мы жили бы здесь втроем, как настоящая семья. И мне невыносимо при мысли, что все могло бы быть иначе, если бы я знала заранее.

Те несколько строчек о перспективах опознания костей из Уайвис-холла Эдам прочитал случайно, пока сидел в полиции. Ожидая, когда его пригласят писать заявление, он просматривал вечернюю газету, которую купил по дороге. Эдаму тут же показалось, что все взгляды устремлены на него, что полицейские, стоявшие за стойкой, и двое или трое простых граждан, тоже ожидавших чего-то, отлично знают, где именно на полосе расположена заметка, знают, о чем она, и уже прикидывают, какова степень его виновности. Он быстро, как можно небрежнее сложил газету. И только после этого осознал всю важность прочитанного. Сердце бешено заколотилось.

Через пять минут он уже был в маленьком невзрачном кабинете, где сидел тот, кого звали сержант Фуллер. Эдам, нервничая, все убеждал и убеждал себя, что он уже сказал все, что хотел, Стреттону и Уиндеру. Ведь именно они au fait [76]этого дела. А этот Фуллер ничего не знает, он простой служащий, чье место здесь определяется рангом или просто его способностями; он всего лишь приемщик заявлений. Поэтому, повторив все, что было сказано Уиндеру, и увидев, что женщина-полицейский, печатая на машинке, записывает каждое его слово, он опешил, когда Фуллер обыденным тоном произнес:

— Кстати, для протокола: где на самом деле вы провели оставшуюся часть тех летних месяцев? Каникул, так вы их называете? Вы были дома, с родителями, или уехали куда-то?

— Я поехал в Грецию, — сказал Эдам.

— Один, не так ли?

— Я не понимаю, какое отношение это имеет к Уайвис-Холлу. Меня там не было, и мне кажется, это все, что имеет значение.

— Все, что имеет значение? — повторил сержант Фуллер. — Тогда получился бы очень длинный список, вы не думаете? Все, что имеет значение, — что бы то ни было.

Эдам боялся сказать, что ездил в Грецию один, так как была велика вероятность, что отец уже рассказал, что он ездил с Руфусом. Почему Эдам не спросил, что он им рассказал?

— У меня много дел, — проговорил Эдам. — Если мы закончили…

— Нужно все это подписать, мистер Верн-Смит.

Эдам подписал.

— Вам придется сказать мне, с кем вы ездили в Грецию, — не унимался Фуллер.

— Я ездил с другом, его зовут Руфус Флетчер. Сейчас он доктор Флетчер.

— Надеюсь, мистер Верн-Смит, вы дадите мне адрес доктора Флетчера.

Эдам сразу же пожалел о том, что сделал.

— Он есть в телефонном справочнике.

Фуллер ничего не сказал, но сурово посмотрел на Эдама, и тот понял, что полицейский, скорее всего, подумал: «Если это твой друг, откуда ты знаешь, что его номер телефона есть в справочнике? Ты бы либо запомнил его номер, либо записал у себя в книжке. А не означает ли это, что он когда-то был твоим другом, а сейчас вы уже не дружите, и ты знаешь, что его номер есть в справочнике, потому что сам его искал, чтобы позвонить ему и предупредить, или обсудить это дело, или заготовить алиби? И если все обстоит именно так, мистер Верн-Смит, это дает повод к различным интересным предположениям…»

Надо предупредить Руфуса. Они наверняка захотят, чтобы тот подтвердил его слова. Эдам почувствовал усталость, он был слегка оглушен, как будто его стукнули по голове, но не настолько сильно, чтобы вырубить. Обычно в это время, возвращаясь домой, он начинал предвкушать радость от встречи с Эбигаль, но сейчас мысли о ребенке наполняли его отчаянием. Что до Энн, как он понял сейчас, то их прошлое было сплошным обманом, потому что он жил с ней только из-за Эбигаль. В своей жизни Эдам любил только двоих человек — Зоси и Эбигаль, — и в своих воспоминания он видел Зоси почти такой же юной, крохотной и беспомощной, как его дочь.

Голубоватые метки на ее животе он сначала принял за особенность кожи, за то, что Руфус назвал бы идиопатией. Кожа у Зоси была пастельно-коричневой, и беловатые, похожие на перышки, отметины не напоминали шрамы и выглядели довольно пикантно. Однажды днем он спросил, что это такое. Она лежала на боку — в характерной для нее позе, — и смотрела на картину, где святой Себастьян стоял перед римскими лучниками.

— Меня расстреляли из луков.

— Ладно тебе, Зоси, рассказывай.

— Моя кожа растягивалась и растягивалась, а когда растягивание закончилось, она не смогла вернуться в прежнее состояние. Как с куском шелка. Смотри. — Она спрыгнула с кровати, подняла нижний край старой, выцветшей розовой шелковой шторы и натянула ткань на кулак. Раздался треск. — Ой, боже, он такой старый, весь истлел. А я молодая, поэтому не лопаюсь.

Эдам сказал ей:

— Зоси, Зоси, о чем ты?

— Рассказать тебе? Рассказать прямо сейчас?

Он развел в стороны руки, и она упала к нему в объятия, прижалась всем телом и зашептала в плечо. Забавно, на него это не произвело особого впечатления. Семнадцатилетняя девчонка родила ребенка; отдала его на усыновление; сбежала из хостела; не пройдя обязательное в послеродовом периоде обследование и не пользуясь контрацептивами, переспала с одним мужиком, потом с другим — по идее, все это должно было бы шокировать его и вызвать негодование. Однако Эдам смотрел на все это иначе. О контрацепции или ее отсутствии он вообще не задумывался, эти мысли ему даже в голову не приходили. В те дни он не знал, что в течение шести недель после родов женщине не рекомендуется вести половую жизнь. Кроме этого, он не придавал никакого значения ни рождению ребенка, ни чувствам, которые может испытывать к младенцу Зоси. Сейчас, когда Эдам вспоминал все это, его охватывал стыд. Просто в девятнадцать он воспринимал ребенка как обузу, от которой любая незамужняя девушка стремится избавиться либо через роды, либо, загодя, через аборт. Поэтому, когда она рассказала, что голубоватые отметины — это растяжки, оставшиеся после беременности, Эдам выразил ей то сочувствие, на которое, как он считал, она и рассчитывала:

— Они совсем не портят тебя, Зоси, дорогая моя, они совсем не страшные. Они даже милые, просто прелесть.

Девушка вся содрогнулась, и у нее набухли соски, но не от желания, а от этой дрожи. Эдам мечтал, чтобы она желала его так же, как он желает ее, потому что его не покидали подозрения, что она вообще его не хочет. Но почему так, он не понимал и считал, что у него не хватает опыта и изобретательности, чтобы продлевать их соитие. Ему ни разу не пришла в голову мысль, что, вероятно, у нее развилась послеродовая фригидность. Он вообще ничего не знал о таких вещах. То была ситуация безнадежного недопонимания, думал сейчас Эдам. Не раз и не два в том июле и августе он объяснял грусть Зоси тем, что она разлучена с ребенком, или предполагал, что ее иногда странное поведение является формой послеродового психоза. Так как она спала с ним и позволяла ему заниматься с ней любовью когда ему вздумается, — то есть как минимум один раз в день, а часто два или три раза, — Эдам допускал, что она тоже хочет этого. Зоси не была пассивной, вялой и бесчувственной, она двигалась, стонала и корчилась, и в те жаркие ночи бусинки пота сверкали на ней, как настоящие бриллианты, испарина выступала на ее острых грудях, на животе с голубоватыми отметинами и на бедрах. Откуда он мог знать? Откуда вообще мужчина может такое знать? Темный лес — эта сфера женской реакции. Как мужчина может понять, где настоящее, а где притворство ради ее собственных нужд, хотя только одному Господу известно, в чем состоят эти нужды…

А кончала ли со мной хоть одна женщина, спросил себя Эдам. Не знаю. Я женат, но все равно не знаю. Знаю только то, что они говорили. А Зоси вообще ничего не говорила. Иногда плакала, иногда смеялась каким-то диким смехом, иногда сжимала меня там, внутри, иногда закидывала на меня ноги, — и я никогда не знал, является ли это платой, делается ли все это ради того, чтобы я позволил ей остаться. Как будто я мог ее прогнать! Но я ничего не знал, я ничего не понимал. Она сказала мне: