Макамы - ал-Хамадани Бади аз-Заман. Страница 30

Когда же достаток мой истощился, парус мой опустился, похудел мой денежный мешок — друзья от меня бросились наутек, понимая, что плохи дела и что добыча ушла, и назвали они меня «бурса» [168]. Они разбежались в разные стороны от меня, как сыплются искры от огня; струйка за струйкой они растекались и со мною больше не знались — разошлись кто налево, а кто направо; поползла обо мне дурная слава, я остался один в четырех стенах, из-за бывших друзей утопал в слезах. Забыты были мои яства и розы, я стал для них — как кусок навоза, одинокий, покинутый, как зловещая птица сова. Поникла моя голова, ложился я и вставал, словно никогда не бывал в прежнем блестящем положении, и в наследство осталось мне одно сожаление. Я раскаялся, когда уже не было пользы в раскаянии.

Пришла в запустение окружавшая меня красота, охватила меня глухота более отвратительная, чем глухота Рахты-глашатая [169]. Я стал одиноким, как хирский монах, ушло богатство, остались насмешки и страх, козий хвост оказался в моих руках [170]. Сидел я дома один, с расколотым сердцем, в слезах, и от слез появлялись язвы у меня на щеках. Стерлись следы моего жилища, я их сам различить не мог, и остатки его уничтожил поток. Стало место пустынным — казалось, у самой двери ходят-бродят дикие звери. Обрушилось мое высокое положение, терпел я лишения, бедность меня одолела, спокойствие улетело, сотрапезники меня покинули, друзья мои прежние сгинули, глаза мои не поднимались, люди со мной не считались.

Стал я ничтожней, чем повар Бази или веревочник Разин [171], по берегу я шатался, гусиному пастуху уподоблялся, бродил босиком там, где нет никого кругом, горели глаза мои воспаленные, душа страдала стесненная. Я был как помешанный, который от всех бежит, как осел, что в своей загородке кружит, печалился больше, чем ал-Ханса [172]о Сахре, сильнее, чем Хинд [173]об Амре. Ум помутился, здоровье пропало, денег осталось мало, сбежал мой слуга, ночь казалась долга, просыпался я весь в тревогах, рано, стал похож на живущего в доме джинна или шайтана: появлялся я ночью, а днем скрывался, зловещим, словно могильщик, казался, от рассвета прятался до заката, тяжелее был, чем квартирная плата, глупей, чем Тити-белильщик, тупей, чем Дауд-давильщик [174]. Заключила со мной союз нужда, хватали за руки унижение и беда, оказался я вне общины ислама, без имама. Был я когда-то Абу-л-Анбас [175], стал теперь Абу Афаллас и Абу Факас [176]. Заблудился я на широкой дороге и был сам виноват — не туда повели меня ноги. И друзей и помощников лишенный, я остался, до дна опустошенный.

И когда я понял, что тону в этом мраке, а дни бросаются на меня, словно бешеные собаки, я стал искать дирхемы и увидел, что они то ли в просторах звездных полей, то ли в месте слияния двух морей. Тогда пустился я странствовать, как Иса-пророк [177], сил своих не берег, ходил я по городам и по пустынным местам, обошел Хорасан, оттуда направился в Керман, в Сиджистан и в Гилян, оттуда — в Табаристан и Оман, а потом в Хинд и Синд, в Нубию и Египет, в Йемен, Хиджаз, Мекку и Таиф. По степям отдаленным я бродил, в пустыне огонь разводил, в ослином загоне ночи я проводил. Почернело от странствий мое лицо и усохло мужское естество, но зато я собрал много рассказов занимательных, повестей назидательных, сведении полезных и примечательных — то, что предками свято сохранялось и из уст в уста передавалось. Запомнил я стихи шутников, проделки весельчаков, истории о счастливых влюбленных и о страдальцах, любовью сраженных, мудрых философов изречения, досточтимых людей поучения, остроумные выдумки воров, ловкие козни хитрецов, сотрапезников застольные разговоры, предсказания звездочетов, их приговоры, ухищрения шарлатанов, которые жизни людские губят, уловки тех, кто мальчиков любит, изворотливых плутов обманы, проделки шайтана. И перед всем этим были бы бессильны фетвы аш-Шаби [178], память ад-Дабби [179]и знания ал-Калби [180].

Я поддержки искал, помощи ожидал, кланялся и просил, высмеивал и льстил — и так собрал себе огромное богатство. Я завел себе мечи индийские и йеменские, кольчуги сабурские, щиты тиббатийские, копья хаттийские, лошадей благородных арабских, мулов армянских, ослов миррийских, одежды из шелка сусского и парчи румийской [181], редкости и безделушки, диковинные игрушки красоты невиданной, ценности неслыханной.

Когда я приехал в Багдад и люди узнали о моем возвращении и увидели мое прочное положение, они обрадовались моему прибытию и все потянулись ко мне жаловаться на то, как они без меня скучали, мучились и страдали, вздыхали и тосковали, как им утешиться — не знали, и каждый из них извинялся за то, что сделал, и выражал раскаяние в том, как со мной поступил. Я их заставил поверить в то, что я их простил и обиды за прежнее не таил. И возрадовались их души и успокоились сердца, на этом они разошлись, а на другой день вернулись.

Я не отпустил их от себя и послал своего доверенного слугу на рынок и велел купить все, что ему будут предлагать. А у нас была искусная стряпуха, которой я велел приготовить жареного мяса двадцать сортов, сластей разных цветов и множество других редкостных блюд. Мы поели и перешли в комнату для питья, и нам принесли не один кувшин старых вин, сверкающих, вкусных, привели певиц красивых, искусных. Они занялись своим делом, а мы пили и провели чудеснейший в нашей жизни день.

А я заранее готовил по их числу пятнадцать огромных корзин, в которых носят баклажаны, каждая с четырьмя ручками. Мой слуга нанял носильщиков, каждому обещал по два дирхема, показал им дома моих гостей и попросил их прибыть к завтрашнему ужину. Я приказал своему слуге — а он был хитрюга — дать моим гостям выпить вина, по ратлю или по два, а сам стал окуривать их благовониями — наддом, удом и амброй. Не прошло и часа, как они были мертвецки пьяны и ничего не соображали.

На закате пришли слуги — каждый с лошадью, ослом или мулом. Я сказал им, что хозяева их проведут эту ночь у меня, и слуги ушли, а я отправился к Билялю, брадобрею, привел его, подал ему еду, а когда он поел, я напоил его кутруббульским вином, и он захмелел. Я сунул ему в рот два золотых динара и сказал:

— Твоя работа — эти люди.

Он сбрил за час пятнадцать бород, и стали они безбородыми, с голыми лицами, как юноши — обитатели рая. Каждому я завязал его бороду в полу одежды вместе с запиской: «Того, кто друга своего предает и верность ему нарушает, такая расплата ожидает». Потом каждого из них я положил в баклажанную корзину, а к назначенному сроку пришли носильщики и разнесли моих гостей по домам. Таково было их позорное возвращение людям на удивление.

Наутро они увидели, какая великая беда их постигла, и в свою лавку не вышел ни один купец, и в свой диван — ни один писец, и никто из них не показался своим друзьям. После этого каждый день приходило к моему дому множество людей из их окружения — женщины, мальчики, мужчины, — ругали меня и поносили, требовали у Бога, чтобы он наказал меня, но я молчал, ничего им не отвечал, не обращая внимания на их речи. А по Багдаду стал распространяться рассказ о том, что я с ними сделал; слухи росли и дошли до вазира ал-Касима ибн Убейдаллаха [182]. А дело было так: он потребовал к себе писца и нигде не мог его найти, и ему сказали, что писец у себя дома и не может выйти. Он спросил: