Погребённые заживо - Биллингем Марк. Страница 13

Все утро, не прекращаясь, моросил дождь, но на улице у входа все равно толпилось много людей. Парень с девушкой, пристроившись на соседних бетонных столбиках, ели бутерброды. Ряды таких столбиков были установлены вокруг многих общественных зданий в городе, они должны были якобы обезопасить их от взрыва припаркованных автомобилей. Торн всегда думал про себя: может, некоторые террористические группировки тайно финансируются компаниями, производящими цемент? Он поделился своей теорией с Портер, и на минуту они остановились, чтобы оценить шутку — дальше Торну нужно было к станции метро у Сент-Джеймсского парка, а Портер — к подземному гаражу Ярда.

— Насколько вас это беспокоит? — спросил он. — Я имею в виду то, что никто не требует у Малленов денег? Никто ничего не просит…

— Знаю по опыту: в таких делах ничего нельзя предсказать. Но, вы правы, это чертовски странно.

— Люк находится у них уже четыре дня.

— Четыре дня и пять ночей. Вспомните, мы волновались, что они не выходят на связь — и они вышли.

Торн стал застегивать на пуговицы свою кожаную куртку.

— Что-то не дает мне покоя, — признался он. — Что-то на кассете.

— Что?

— Хотел бы я это знать! Но что-то там не так — в его словах или в том, как он говорил.

— Ничего, надеюсь, вы поймете.

— Может быть.

— Это старость, приятель. Альцгеймер не за горами.

Торну с трудом удалось выдавить улыбку.

— Встретимся у Аркли, — сказал она. — Посмотрим, как они там, договорились?

— Договорились. — Он сделал шаг по направлению к метро, потом обернулся: — А что выдумаете о Маллене?

— Мне кажется, ему следует помнить, что он больше не полицейский.

Торн застегнул верхнюю пуговицу куртки и засунул руки в карманы. Он размышлял о памяти — отличной и дырявой. Думал о том, что его воспоминаниям о тех годах, когда он еще не стал полицейским, уже не хватало места; их забивали менее приятные воспоминания.

— Вы когда-нибудь задумывались о том, чтобы пораньше выйти в отставку? — поинтересовался он.

— Бывало. А вы?

— В кое-какие моменты я всерьез подумываю об этом.

— В какие? — уточнила Портер.

— Когда мне не спится…

Тони Маллен потянулся к холодильнику за бутылкой, потом через стойку бара — за бокалом и плеснул себе изрядно вина. Он подошел к дочери, которая делала себе бутерброд, погладил ее по голове.

Никто из них не произнес ни слова с тех пор, как он пару минут назад вошел в кухню. Они продолжали молча стоять, занимаясь каждый своим делом, пока Джульетта Маллен не подхватила свою тарелку и не вышла из кухни.

Он прислушался к шагам дочери на лестнице, к скрипу и щелчку двери ее спальни и к музыке, которая на несколько секунд, в промежутке между двумя последними звуками, вырвалась наружу. Он напрягся, когда услышал бормотание Мэгги, и хотя не мог разобрать слов, прекрасно знал, что где-то в одной из комнат его жена с головой погружена в беседу. Мэгги по понятным причинам не занимала домашний телефон, но где бы она ни находилась, к ее уху был прижат сотовый телефон. Со всеми — родственниками, друзьями, со всеми, кто хотел ее слушать и притворялся, что понимает происходящее, — она готова была до бесконечности делиться своим горем.

Он же открывал рот лишь в крайнем случае. Он отвечал, когда его спрашивали. Все остальное время он молчал. Они всегда вели себя так, если случалась беда, если их семье так или иначе что-то угрожало. Он уходил в себя, все переживал в себе, молча рассматривал возникшую проблему со всех сторон, пока другие кричали и причитали. Люк тоже был таким: никогда не впадал в истерику. Мэгги же была из тех, кто не умеет скрывать своих чувств, а что творилось в головке Джульетты, никто сказать не мог.

Тони считал, что такое его поведение шло не от холодности и не от желания соблюдать внешние приличия, а от въевшейся в кровь привычки — ужасно старомодной! Он полагал, что им всем стало бы намного легче, если бы они сели за стол и открылись друг другу, но в их семье так было не принято, он не привык к такому — себя не переделаешь.

Маллен гладил пальцами гладкую и холодную поверхность стойки бара и думал о детективе Томе Торне. Этот наглец достал его, даром что был старшим по званию среди присутствующих, да к тому же обаятельным. Тони был благодарен Джезмонду, что тот выделил еще людей, но за Торном нужен глаз да глаз. Полицейский такого типа — «слон в посудной лавке» — с подобными делами не справится. Сам он будет вести себя разумно, чтобы освободить сына, и не станет возражать против требований полиции, но и не будет ломать голову над именами в этом чертовом списке.

Маллен допил бокал и подумал о том имени, которое он не упомянул в списке. Он убеждал себя, что это не имеет значения; что это не противоречит логике вещей; что он сделал это по понятным причинам. Может быть, по довольно глупым причинам, но они оправдывали эту малюсенькую невинную ложь.

Он хотел вычеркнуть из памяти человека, которому это имя принадлежало, но тот не выходил у него из ума. В конце концов, это имя стало ему ненавистно. Но этот человек, как ему было прекрасно известно, не имел ни малейшего отношения к исчезновению его сына — а только это имело значение при составлении списка. Он не имел отношения ни к тем, кто удерживал Люка, ни к месту его пребывания, ни к тому, чего они хотели. Тогда кому повредит, если он опустит одно имя?

Маллен еще минуту-другую прислушивался, потом вернулся к холодильнику.

Кому это может навредить?

Аманда

Пакет. Всему виной — обыкновенный пластиковый пакет, и он продолжал свое черное дело, если не врут всякие психиатры и социальные работники.

Наверное, один из тех дешевеньких полосатых пакетов, какие всегда можно купить в открытых до поздней ночи супермаркетах и дерьмовых лавчонках. Шофер второй машины не заходил так далеко, чтобы описывать этот пакет в суде под присягой. Но именно так она все себе и представляла: пакет перепорхнул через улицу прямо на лобовое стекло, там ветер задержал его на секунду — и все! Этого хватило, чтобы ослепить водителя и заставить его свернуть в сторону. Бесформенный клочок полиэтилена — из-за него потерявшая управление машина въехала в серебристый «мерседес», двигавшийся по встречной полосе. Этот клочок при столкновении взмыл вверх, как дым, а ее отец вылетел через лобовое стекло на асфальт.

Такой кошмар — из-за такой ерунды. Из-за легковесной дешевки…

Парня накачали снотворным, сняли пакет с головы, и Конрад задремал в соседней комнате. День был в разгаре, но у них обоих биологические часы уже давно сбились. Шторы были постоянно опущены; за окном могло быть утро, день, вечер. Да ладно, не больно важно. Разве что скучно. Они должны были сидеть на месте и не высовываться до поры до времени — пока не увидят, куда ветер дует.

Когда она возвращалась мыслями к тому, что произошло с ее отцом, — а такое случалось нередко — она никогда не думала о водителе той, другой машины: неприметном и кричащем за рулем автомобиля; дающем показания под стражей; ковыляющем по ступенькам здания суда под проклятья ее матери. Вместо этого она думала — понимая, насколько это неразумно, — о человеке, который продал тот пластиковый пакет. О человеке, который положил в него фрукты, или рыбу, или еще какую хрень, и слова-то доброго не стоящую; а также обо всех руках, через которые прошел пакет, прежде чем его в конце концов не выбросили в сточную канаву. Она думала о тех людях, которые никогда не узнают, какую роль сыграли в смерти ее отца. Она представляла себе их лица. Она каждому придумывала жизнь, семью, чтобы эту жизнь наполнить. А в безрадостные моменты, каких было немало, она забирала жизнь одного из членов этой семьи и наблюдала, как чья-то ею придуманная жизнь разлетается на куски.

Она прошла в другой конец комнаты, в угол спальни, где лежал портативный проигрыватель компакт-дисков, сделала музыку немного погромче, чтобы заглушить дыхание мальчишки. Достала из сумочки то, что хотела, и опустилась на пол.