Верная Чхунхян: Корейские классические повести XVII—XIX вв. - Автор неизвестен. Страница 31

А Хынбу ей в ответ:

— Э, жена, да ты, никак, вообразила, что я говорю о том ячмене, который бывает озимым, яровым или поздним! Если мой брат увидит у кого-нибудь хоть объедки со своего стола, он не посмотрит на то, родственник перед ним или нет: мигом поколотит дубовой или ясеневой палкой. Как бы мне у него такого «ячменя» не отведать!

— Ну что вы такое говорите? — упорствовала жена. — Ведь есть же пословица: «Милостыни не подадут, но и по руке протянутой не ударят». Попытка не пытка, попробуйте прежде, а там и возвращайтесь назад.

Выслушав супругу, Хынбу скрепя сердце отправился к старшему брату.

Взгляните-ка на Хынбу! Старый мангон [172]на лбу его давно уже распустился, шнурки у мангона надвязаны ремешком от прялки. Шляпа с отвалившейся тульей сплошь прошита нитками, завязкой к шляпе служит тонкий побег молодого бамбука. От халата остался почти один ворот, живот стянут связанным в нескольких местах кушаком с кистями. Изодранные штанины перехвачены внизу тесемками из травы, на ногах развалившиеся соломенные туфли. В руках Хынбу — веер из трех перьев. Сзади на поясе болтается маленький мешочек.

Пошатываясь, словно хворый под порывами ветра, Хынбу кое-как добрался до дома Нольбу.

Глянул вправо, глянул влево — куда ни ступишь, всюду во дворе высятся груды зерна, прикрытые циновками.

Радость простодушного Хынбу была беспредельна. Но как-то еще обойдется с ним Нольбу! Припомнились тут Хынбу прежние побои, и, еще не увидев старшего брата, он уже испугался и задрожал, как осиновый лист.

Смиренно приблизился Хынбу к крыльцу и, почтительно сложив руки на животе и часто кланяясь, осведомился о здоровье старшего брата.

Другой на месте Нольбу тотчас подбежал бы к брату, взял его за руку и со словами привета ввел бы в свое жилище. Какие-де разговоры с дорогим гостем во дворе!

Но Нольбу никогда не ведал справедливости. Смекнув, что Хынбу пришел просить у него денег или риса, Нольбу прикинулся, что не узнает брата, и несколько раз переспросил его, кто, мол, он такой.

— Я — Хынбу, — сдавленным голосом ответил ему брат.

— Какой еще Хынбу? Не знаю никаких Хынбу! — заорал Нольбу.

Горько заплакал тогда Хынбу:

— О брат, зачем вы так говорите? Умоляю вас, помогите нам! Несчастные дети уже не держатся на ногах от голода, а мне нечем их накормить. Поборов стыд, пришел я к вам просить о помощи. Вспомните о братских чувствах, не откажите в малой толике риса. Я отработаю за него сторицей. Ужель я не смогу отплатить за ваше благодеяние, ужель останусь в долгу перед вами! Подумайте — мы ведь братья. Спасите погибающих!

Ну, а что же Нольбу? Услышав призывы брата о помощи, он подскочил, будто свирепый тигр, выпучил свои злые, налитые кровью глазищи и с бранью обрушился на Хынбу:

— Бессовестная тварь! Послушай же, что я тебе скажу. Небо не рождает человека без дохода, земля не рождает травы без названия. Почему же ты несчастен? Почему лезешь ко мне со своей докукой? Тошно слышать твои речи!

— Нет более мочи голодать с малыми детьми, — отвечал ему сквозь слезы Хынбу. — Вот и пришел я, бессовестный, просить старшего брата о милости. Умоляю вас, дайте какой-нибудь пищи. А коли нет ее — хоть три монетки... День-другой мы бы на них прокормились.

Пуще прежнего разгневался Нольбу:

— Слушай, мерзавец! Много риса в амбарах моих, да чтобы тебе дать — мешок надо развязывать. Немало его у меня и во дворе в грудах лежит, да коли тебе дать — придется груду рассыпать. Деньги тоже водятся в моем доме, да тебе дать — надо новую связку развязывать [173]. Дал бы тебе муки, да кувшин станет неполным. Из одежды тебе дать чего-нибудь — значит оставить раздетыми слуг. Дал бы тебе ложку холодного риса, да нечем пса будет накормить, дал бы тебе балды, только тогда свинья с поросятами будут некормлены. Коли дать тебе мешок бобов, так ничего не останется моим четырем волам. Нет у тебя ни капли совести, бесстыжая тварь!

— Ваши упреки, наверное, справедливы, но не дайте же погибнуть своему младшему брату! — продолжал умолять Хынбу.

Вконец рассвирепел Нольбу. Громовым голосом кличет он слугу Мадансве и приказывает ему:

— Ну-ка, открой задний амбар. Там, как войдешь, свален в кучу ячмень.

Услышал это Хынбу и обрадовался:

«Видно, сжалился брат надо мною и решил дать мне мерку ячменя».

А Нольбу тем временем с помощью Мадансве разобрал груду впрок заготовленных топорищ, что спрятаны были за мешками ячменя, выбрал топорище по руке и набросился на Хынбу. Для начала хватил кулаком по затылку, а затем принялся колотить его палкой, — ни дать ни взять монастырский служка, ловко орудующий метелкой, или буддийский монах, выбивающий дробь на своем барабанчике перед статуей Будды!

— Ай! Что вы делаете, брат! — вскричал Хынбу. — Ведь даже злодей Чжэ [174], гордыней обуянный, святой в сравнении с вами, а коварные Гуаньшу и Цайшу [175] — совершеннейшие люди! Разве не братья мы с вами? Не хотите дать — не надо. Зачем же бить? Ой, умираю!

Куда там! Жестокосердый Нольбу не унимался и колотил брата по чему попало. Но вот наконец Нольбу совершенно выбился из сил. Тогда он швырнул топорище в сторону и, тяжело дыша, проговорил:

— Смотри, мерзавец, не попадайся мне больше на глаза!

Затем он круто повернулся, с шумом хлопнул дверью и скрылся в доме.

От этой выволочки тело у Хынбу обмякло, а в голове была единственная мысль: как бы убраться поскорее восвояси. Но может быть, что-нибудь у супруги брата удастся выпросить?

И вот Хынбу на четвереньках пополз к очагу — там, кстати, как раз варилась каша.

Мало того что Хынбу был нещадно избит, в его желудок уже несколько дней кряду не попадало ни крохи. И когда до него донесся запах варева, внутри у Хынбу будто все перевернулось. Приблизившись к очагу, Хынбу обратился к жене Нольбу со следующими словами:

— О невестка, дай хоть ложку риса! Сжалься над младшим братом!

Но подлая баба была под стать своему муженьку. Стремительно обернувшись, она отрезала:

— У баб свои заботы, у мужиков — свои. Куда ты лезешь?

И, выхватив живехонько черпак из горшка, наотмашь стукнула им Хынбу по правой щеке.

У Хынбу от такого угощения из глаз посыпались искры и голова пошла кругом. Но когда тронул он украдкой щеку, то обнаружил, что к щеке прилип комок вареного риса. Подобрав его языком, Хынбу проговорил:

— Стукнуть-то ты меня стукнула, да заодно и кашей накормила. Премного тебе благодарен. Не посчитай же за тяжкий труд, ударь и по левой щеке. Да захвати черпаком побольше каши. Будет на что взглянуть моим ребятишкам!

Вредная баба отложила черпак в сторону и, схватив кочергу, так огрела ею Хынбу, что тот не мог ни охнуть, ни вздохнуть. Делать нечего. Горько рыдая, поплелся Хынбу прочь, полный отчаяния.

А в это время жена Хынбу кормила грудью плачущего младенца и уговаривала старших — грустное зрелище, которое любому бы сдавило сердце болью. Вращая свободной рукой прялку, она утешала детей:

— Не плачь, моя крошка, не плачь... Ну, а вы чего ревете? Вчера вечером я рушила рис у достопочтенного Кима, принесла с собою целую мерку и все сварила вам. А ведь у нас с отцом до сих пор во рту не было ни крошки. Ваш отец ушел к дяде. Вот принесет он денег или риса, тогда сварю и кашу и похлебку. И вас накормлю, и сама поем... Не плачь, малютка, не плачь!

Но тщетны все уговоры. Разве уймешь отчаянно ревущих ребятишек, не накормив их чем-нибудь!

Покуда жена Хынбу, сложив руки на голове и устремив взор вдаль, поджидает своего супруга, взглянем на нее! От ее ветхой кофты уцелел лишь ворот, стеганые штаны изодрались вконец, а от старой юбки остался один перед. На ногах — матерчатые носки в сплошных дырах и соломенные туфли без пяток...