Сладость на корочке пирога - Брэдли Алан. Страница 32

Отец застонал.

— Этого я и боялся, — прошептал он. — Этого я боялся больше всего.

И тут, под звуки хлещущего по стеклам дождя, отец начал рассказывать.

15

Сначала тяжелые слова отца двигались медленно и нерешительно — неохотно разгоняясь, словно проржавевшие товарные вагоны по железной дороге. Но затем, набрав скорость, они превратились в плавный поток.

— С моим отцом было нелегко ладить, — рассказывал он. — Он отослал меня в школу, когда мне исполнилось одиннадцать лет. Я редко видел его с тех пор. Странно, но я никогда не знал, что его интересует, только на похоронах кто-то из людей, несших гроб, случайно заметил, что его страстью были нэцке. Чтобы узнать, что это, мне пришлось посмотреть в словаре.

— Это маленькие японские статуэтки, которые вырезают из слоновой кости, — сказала я. — О них упоминается в «Историях доктора Торндайка» Остина Фримена.

Отец проигнорировал мои слова и продолжил:

— Хотя Грейминстер находился всего лишь в нескольких милях от Букшоу, он с тем же успехом мог быть на Луне. Нам повезло с директором, доктором Киссингом, нежной душой, верившей, что ничего плохого не может случиться с мальчиками, которых ежедневно потчуют порциями латыни, регби, крикета и истории, и в целом с нами хорошо обращались.

Как большинство ребят, я поначалу держался особняком, общаясь только с книгами и рыдая под изгородью, когда мне удавалось остаться одному. Наверняка, считал я, я самый грустный ребенок на свете; во мне должно быть что-то врожденно ужасное, раз мой отец так безжалостно отослал меня. Я верил, если я смогу понять, в чем дело, то смогу все исправить и буду соответствовать его требованиям.

По ночам в общей спальне я забирался под одеяло с фонариком и рассматривал свое лицо в украденном зеркальце для бритья. Я не замечал ничего особенно неправильного, но я был всего лишь ребенком и не мог в полной мере судить о таких вещах.

Но время шло и шло, и меня начала захватывать жизнь школы. Я хорошо знал историю, но был вполне безнадежен, когда дело касалось сочинений Евклида, поэтому относился к середнячкам: не слишком многообещающ и не слишком глуп, чтобы привлечь к себе внимание.

Посредственность, как я обнаружил, являлась отличным камуфляжем, отличной защитой. Мальчиков, которые не разочаровывали, но и не превосходили ожидания, оставляли в покое, и они были свободны от требований учителей, которые могли бы стремиться сделать из них звезд или козлов отпущения. Этот простой факт был первым великим открытием в моей жизни.

Это было в четвертом классе, полагаю, когда я наконец начал интересоваться окружающим миром, и, как у других моих ровесников, у меня была неутолимая жажда к мистификациям, поэтому, когда мистер Твайнинг, наш заведующий, предложил основать кружок фокусников, я внезапно загорелся энтузиазмом.

Мистер Твайнинг был скорее любителем, чем специалистом; не особенно умелый актер, надо признать, но он исполнял фокусы с таким воодушевлением, с таким искренним энтузиазмом, что с нашей стороны было бы грубостью не отказать ему в бурных аплодисментах.

Вечерами он учил нас превращать вино в воду с помощью одного носового платка и клочка цветной промокашки; как заставить помеченный шиллинг исчезнуть из накрытого стакана, перед тем как извлечь его из уха Симпкинса. Мы узнали о важности скороговорки — особой манеры речи фокусников; и он обучал нас зрелищным трюкам, при помощи которых туз червей всегда оставался в конце колоды.

Не надо говорить, что мистер Твайнинг был популярен; точнее даже, он был любим, хотя в то время мало кто из нас был настолько знаком с этим чувством, чтобы узнать его.

Его триумф наступил тогда, когда директор школы доктор Киссинг попросил его устроить представление в родительский день, — чудесный план, в который он погрузился с головой.

Поскольку мне хорошо удавалась иллюзия «Воскрешение Чанг Фу», мистер Твайнинг очень хотел, чтобы я исполнил ее в торжественном завершении шоу. Этот фокус требовал двух операторов, поэтому он разрешил мне самому выбрать ассистента. Так я познакомился с Горацием Бонепенни.

Гораций перевелся к нам из школы Святого Катберта после неприятной истории с пропавшими деньгами — речь шла о паре фунтов, полагаю, хотя в то время это казалось целым состоянием. Мне было жаль его, признаю. Мне казалось, что его использовали, особенно когда он поведал мне, что его отец был самым жестоким из людей и делал с ним немыслимые вещи во имя дисциплины. Надеюсь, что это не слишком грубо для твоих ушей, Флавия.

— Нет, конечно нет, — сказала я, придвигая стул поближе. — Пожалуйста, продолжай.

— Гораций был необычно высоким уже тогда, с копной пылающе-рыжих волос. У него были настолько длинные руки, что рукава школьного пиджака были ему коротки и запястья торчали из манжет, словно голые хворостинки. Мальчики прозвали его Бони и безжалостно издевались над его внешностью.

В довершение всего у него были невозможно длинные, тонкие и белые пальцы, словно щупальца осьминога-альбиноса, и бледная, словно отбеленная, кожа, какая иногда бывает у рыжеволосых. Шептались, что его прикосновение — яд. Он подыгрывал этому, хватая с наигранной неуклюжестью насмехающихся мальчишек, прыгавших вокруг него всегда на безопасном расстоянии.

Однажды вечером после игры в зайца и гончих он отдыхал на ступеньках, тяжело дыша, словно лис, когда к нему подкрался на цыпочках маленький мальчик по имени Поттс и ударил его в лицо. Это должен был быть не более чем хлопок, но вышло иначе.

Когда другие мальчики увидели, что жуткое чудовище Бонепенни оглушено ударом и из его носа идет кровь, они набросились на него, и вскоре Бони оказался на земле, его пинали, избивали и всячески измывались. В этот момент я как раз оказался поблизости.

«Прекратите!» — закричал я изо всех сил, и, к моему изумлению, свалка тут же остановилась. Мальчики начали выбираться один за другим из путаницы рук и ног. Наверное, в моем голосе прозвучало что-то такое, что заставило их послушаться. Может быть, мое умение исполнять загадочные фокусы придало мне незримую ауру авторитета, я не знаю, но, когда я приказал им возвращаться в Грейминстер, они испарились, как стая волков в сумерках.

«Ты в порядке?» — спросил я Бони, помогая ему подняться.

«Немного пострадал, но лишь в одном-двух далеко расположенных друг от друга местах — как карнфортская говядина», — ответил он, и мы оба рассмеялись. Карнфорт был печально известным мясником из Хинли, семья которого со времен наполеоновских войн поставляла в Грейминстер воскресные ростбифы, жесткие, как подметка.

Я видел, что Бони пострадал сильнее, чем он готов признать, но он не подавал виду. Я подставил ему плечо и помог дохромать обратно в Грейминстер.

С того дня Бони стал моей тенью. Он усвоил мои увлечения до такой степени, что практически превратился в другого человека. Временами мне даже казалось, что он становитсямной; что здесь, передо мной, та часть меня, которую я искал ночами в зеркале.

Что я знаю наверняка, так это то, что мы никогда не были в лучшей форме, чем когда были вместе: что не получалось у одного, с легкостью делал другой. Бони был прирожденным математиком и раскрывал для меня тайны геометрии и тригонометрии. Он делал из этого игру, и мы провели много счастливых часов, рассчитывая, на чей кабинет упадет башня Энсон-Хаус, если мы уроним ее гигантским паровым рычагом нашего изобретения. В другой раз мы с помощью триангуляции обсчитывали серию хитроумных туннелей, которые по сигналу должны были одновременно обрушиться, увлекая Грейминстер и всех его обитателей в Дантову бездну, где на них набросятся осы, пчелы, шершни и личинки, которых мы собирались туда поместить.

Осы, пчелы, шершни и личинки? Неужели отец на самом деле это произносит? Я начала слушать его с новым чувством.

— Как это сделать, — продолжал отец, — мы не думали, но результатом наших развлечений было то, что я находил общий язык со стариком Евклидом, а Бони в то же время усовершенствовал свое искусство престидижитатора. Различные предметы появлялись и исчезали на кончиках его пальцев с такой дивной легкостью, что даже я, в совершенстве знавший, как делается та или иная иллюзия, с трудом верил своим глазам.