Джим Хокинс и проклятие Острова Сокровищ - Брайан Фрэнсис. Страница 60

Если бы он сознательно хотел укрепить мою решимость в отношении моих сотоварищей, он не мог бы избрать более действенный способ сделать это.

Из своего чемоданчика он извлек флакон с крохотными пилюлями и положил одну из них мне на язык. Ее сладость превосходила все, что я когда-либо пробовал, и скоро я ощутил неизъяснимое блаженство. Я откинулся на спинку кресла, доктор положил полотно мне на глаза, и я задремал, а он сидел рядом со мной.

Вскоре вернулся Вэйл и помог доктору наложить душистую мазь мне на веки, на ноздри, на уши и губы, а какую-то другую — на раны на голове, на плече и на ноге. Когда они завершили эту процедуру, Вэйл сказал:

— Мой хозяин велел, чтобы я вас отвел к нему прямо сейчас.

— Я вернусь, мистер Миллз, — пообещал доктор Баллантайн.

Пока они отсутствовали, я попробовал испытать, насколько подвижны мои ноги и тело, проделав ряд движений — короткие шажки, медленный широкий шаг, взад и вперед по комнате. Мне хотелось восстановить способность нормально двигаться без того, чтобы это заметили окружавшие меня люди. Мне это было необходимо, чтобы в случае опасности я мог использовать преимущество неожиданности. Нога, хоть и страшно болела, хорошо работала, а плечо двигалось несколько свободнее с каждым упражнением, какое я заставлял его выполнять.

Из окна номера мне видна была гавань и, когда я мог делать это, не опасаясь, что меня увидят, я наблюдал, как удаляется ярко-синий сюртук доктора Баллантайна, направлявшегося вместе с Вэйлом к черному бригу. Потом я осмотрел комнату и обнаружил в прихожей большое зеркало.

Но что за незнакомец глядел на меня из этого зеркала?! Я никак не ожидал увидеть такое! Всякий, кто меня помнил, даже моя матушка, с трудом разглядели бы в этом незнакомце человека, которого они знали. Кожа на лице стала темно-коричневой, кончик носа — в шрамах от волдырей. У меня почти ничего не осталось от бровей и ресниц. И что-то изменилось в форме одного уха: это придавало иной вид голове. Но более всего изменились волосы — они выгорели на солнце и стали снежно-белыми. Я выглядел старше и был похож на иностранца, никоим образом не напоминающего молодого и веселого хозяина «Адмирала Бенбоу» — гостиницы на побережье Девона.

По правде сказать, я воспринял свою изменившуюся внешность со смешанными чувствами. С одной стороны, меня радовала маска, которой я был так естественно снабжен: горбун ни за что меня не узнал бы. С другой стороны, я был огорчен утратой внешности, которой обладал. Если быть правдивым с самим собой, я никогда не считал, что выгляжу человеком светским. Но и в том, чтобы ведро на голову надевать, с целью не распугать ни детей, ни зверей, тоже не нуждался. Я также счел, что мне не следует торопиться начинать говорить, так как у некоторых людей (я и сам среди таких) слуховая память более долговременна, чем зрительная.

Доктор Баллантайн вернулся один. Он вошел в комнату, предварительно осторожно постучав в дверь. Взглянув на меня, он кивнул.

— Вы поедете со мной. Я повидал вашего сэра Томаса Молтби. И поражен, что вы еще живы.

Опираясь на руку доктора Баллантайна, с растянутой в кисею полотняной повязкой, свисающей на лицо, я покинул гостиницу и медленно прошел к лестнице, у подножия которой ожидал открытый экипаж доктора. Молодой уроженец этих мест весьма заботливо помог мне сесть, и мы отправились в путь неспешным аллюром.

В нескольких сотнях ярдов от гавани (кажется, я слегка вздрогнул, когда мы проезжали мимо стоянки черного брига) дорога сменилась проселком и пошла по сельской местности, среди огромных деревьев с пышными кронами и яркой листвой; множество разноцветных птиц, щебеча, сидели на деревьях и вились в воздухе под жарким солнцем. Мы катили вдоль моря, а затем проселок повернул прочь от берега. Место было мало населено, лишь кое-где виднелись строения — вроде бы временные — с крышами из плотных листьев; всего пару-тройку раз мне на глаза попались большие белые или розовые дома, некоторые даже с колоннами.

После крутого поворота на изрезанную колеями дорогу, доктор Баллантайн привлек мое внимание, указав наверх.

— Вон там, — сказал он, — и там.

Он показывал на два дома, один из которых был больше и величественнее, но оба — весьма приятные глазу. Их разделяло расстояние, как мне показалось, мили в две.

— Первый дом — мой, там вы и будете жить. Второй — это дом, который вы хотите посетить.

У дома доктора Баллантайна нас встретила стайка прелестных детишек, красиво одетых и очень веселых. Они столпились вокруг отца так мило, что я с болью вспомнил о Луи и подумал о собственных детях, которые у меня когда-нибудь будут. К нам вышла жена — воплощенная элегантность. Как выяснилось позже, она была урожденная француженка, дочь посла. Она приветствовала меня так, будто я тоже был человеком высокого статуса, и в то же время — как если бы я был давним другом семьи.

За обедом она (а не ее муж) поведала мне романтическую историю их знакомства.

Он был судовым врачом, она — пассажиркой. На пути из Бордо в Ливерпуль она заболела — у нее появились проблемы с дыханием. Он рекомендовал ей жить в теплом сухом климате и упомянул этот порт, воды которого мы могли видеть с той веранды, где теперь сидели. Ее ответ был воспринят как слишком дерзкий всеми, кто ее знал, — кроме доктора: «Я отправлюсь туда, только если вы будете меня сопровождать!»

С тех пор как они приехали сюда, не было ни одного дня, чтобы давняя, так мучившая ее болезнь напомнила о себе.

— А теперь расскажите мне вашу историю, — попросила она тоном, которому невозможно было сопротивляться.

Мой рассказ был лишь отчасти историей «Испаньолы» и моей страшной миссии. Я хотел пощадить ее слух, избегая жестоких подробностей; но во мне зародилось еще более сильное желание — поведать ей о моих чувствах к Грейс.

Миссис Баллантайн слушала очень внимательно. Когда я закончил, она сказала мне:

— Я верю — вы добьетесь успеха, мистер Хокинс. Вы гораздо более тревожитесь о других, чем о самом себе. И, насколько я могу судить по опыту моего мужа, такое всегда приносит свои плоды.

Когда я в ту ночь укладывался спать, где-то неподалеку пела ночная птица. Меня волновал мой план, но успокаивала безопасность этого дома. Спокойствие победило, и я, впервые со времен «Испаньолы», заснул прекрасным, крепким сном. Без кошмарных сновидений.