Буги-вуги-Book. Авторский путеводитель по Петербургу, которого больше нет - Стогов Илья Юрьевич "Стогoff". Страница 20
3
Закончить строительство до революции мусульмане все равно не успели. Последние леса были сняты с мечети только в 1920-м.
Молоденького историка-востоковеда Леву Гумилева недавно открытая мечеть очень интересовала. Несколько раз он заходил сюда и внимательно рассматривал красивые самаркандские изразцы. Говорил приятелям, что хотел бы изучить арабский и персидский языки. Потом мечеть закрыли, а Леву через некоторое время арестовали. Персидский язык он все-таки выучил, да только практиковаться Льву пришлось уже в лагере.
Позже Гумилев говорил, что очень признателен руководству ГУЛАГа. Именно в лагерях он встретил самых интересных собеседников в своей жизни. Благодаря им смог подучить китайский, пообщаться с несколькими академиками и вообще здорово расширить кругозор.
В лагере под Норильском вместе со Львом сидел парень родом из Ирана. До войны он учился в Тегеранском университете и ухаживал за горничной в одной из гостиниц. Как выяснилось, именно в этой гостинице должен был останавливаться Сталин во время Тегеранской конференции. Когда парень пришел очередной раз к невесте, то на голову ему накинули мешок, который сняли только в Москве, на допросе у следователя. В себя перс пришел уже в лагере. Странная, конечно, судьба, зато именно этот заключенный помог Гумилеву разобраться в некоторых аспектах персидской грамматики.
Сиделось Льву нелегко. По крайней мере сперва. Сам он писал о первых годах в Норильске:
Меня сразу поставили на земляную работу: мороз, голод, пурга на открытом месте. Я уже начал доходить, но тут меня перевели на никелевый рудник. Там было посытнее и я оправился, даже стал сочинять стихи. Летом совсем пришел в себя, но тут случилась дизентерия, и я, хоть и не помер, но был без сознания трое суток. После этого стал работать в химической лаборатории, где за вредность давали молоко. Там я опять ожил.
С детства он немного картавил, а для сокамерников такая речь служила однозначным признаком того, что перед ними самый что ни на есть еврей. Безо всякой задней мысли они обращались к нему: «Слышь, жид!» – и от этого Лев, очень гордившийся своим (выдуманным на самом деле) старинным дворянством, терял голову. Глаза у него наливались кровью, парень бросался в драку. Один раз с топором наперевес атаковал целую ватагу уголовников. За такое поведение били его часто и сильно. Перестали обращать внимание на его закидоны только через несколько лет.
Но большую часть времени Лев проводил все-таки не с уголовниками, а с такими же, как он, политическими. Они старались держаться вместе, много разговаривали, делились друг с другом тем, что успели узнать на воле, в своих университетах, и даже пробовали проводить прямо в лагере поэтические конкурсы.
Все они были молоды и иногда забывали, где именно находятся. Один из сидевших вместе с Гумилевым позже вспоминал:
Наша бригада как раз заканчивала строительство домов для лагерного начальства. Работа была очень ответственная. Однажды прибежали знакомые и сказали, что прибыл поезд с новыми заключенными, и среди них есть питерские. Я выбрал себе в бригаду нескольких человек и среди них Льва Гумилева. Ребята утверждали, что отлично разбираются в электрике.
Я привел их в комнату, где нужно было провести проводку, укрепить розетки и выключатели. Мы обо всем договорились, я показал, где делать отверстия, и ушел проверять другие бригады. Почему-то мне казалось, что в Гумилеве я могу быть уверен: сделает все как нужно, не подведет. Вечером я заглянул к ним в комнату. Посреди комнаты стояла стремянка, на которой сидел товарищ Гумилева и держал в руках провод, который за целый день они не удосужились даже размотать. А сам Лев бегал вокруг стремянки, что-то кричал и размахивал руками. Как оказалось, ребята увлеклись спором на тему, существует ли у муравьев рабовладельческий строй. До работы в тот день руки у них так и не дошли.
Лагерная компания у Гумилева подобралась что надо. Со временем все его тюремные приятели вполне себе выбились в люди. Его основной подельник Шумовский стал после тюрьмы ведущим арабистом страны и уже после распада СССР опубликовал первый поэтический перевод Корана на русский язык. Сергей Штейн, с которым Гумилев в Норильске делил одни на двоих нары, по выходе из лагеря взял себе псевдоним Снегов и опубликовал космическую оперу «Люди как боги», которая в СССР была популярнее и «Звездных войн», и «Стартрека».
А ближайшим приятелем Льва на зоне был Николай Козырев. До ареста он был астрономом, чуть ли не самым многообещающим сотрудником Пулковской обсерватории. Позже, уже в 1960-х, он вернется в Ленинград, восстановится в обсерватории, станет научным руководителем Бориса Стругацкого и опубликует скандальную работу, в которой будет доказывать, что звезды светят так ярко, потому что топливо, на котором движется все во Вселенной, это энергия пожираемого времени, а коли так, то и путешествия в прошлое и будущее вполне с технической точки зрения возможны.
Но до этого было пока далеко. Пока что заключенные Гумилев и Козырев просто валили лес, а вечерами пили у себя в бараке чай. Лев рассказывал Николаю о пассионарности, Николай Льву – о машине времени. Так шли годы.
4
Срок заключения Гумилева истек в 1943-м. Но и после этого для него ничего не изменилось. Шла война, уехать с Севера, где он сидел, было невозможно. Руководству ГУЛАГа была разослана инструкция, согласно которой освободившихся зэков следовало задерживать в лагерях «до особого распоряжения». Имелось в виду до окончания войны.
Козырев, которому сидеть было еще долго, посоветовал Льву записаться в геологическую экспедицию, которую как раз тогда набирали для отправки куда-то совсем уж в глушь. Мол, все-таки вдали от вертухаев да от колючей проволоки, ну и вообще. Мир посмотришь, себя покажешь. Лев сдуру послушался и в результате следующие несколько месяцев провел в дебрях, о которых прежде даже не подозревал, что такие бывают. Как он позже вспоминал, «из женщин за год удалось увидеть только белку, которую как-то случайно убил палкой».
Ему было уже за тридцать. Молодость осталась в прошлом. И, оглядываясь на эту молодость, он видел только голод, грязь, бараки и тупые лица уголовников. Гумилев хотел заниматься своей любимой историей, спорить, изящно опровергать оппонентов, писать книги, переворачивающие привычные представления. А вместо этого валил лес да бродил по тайге.
Кроме того, Лев был здоровым молодым мужчиной. Ему хотелось семьи. Хотелось любящей супруги, которая разделяла бы его интересы. Хотелось, в конце концов, детей. У некоторых его сверстников дети уже ходили в школу, а все его шаги в этом направлении ограничивались парой студенческих романов. И это к тридцати-то с лишним годам! Кончилось тем, что, держа в руке опасную бритву, Лев явился к начальнику экспедиции и заявил, что либо тот прямо сейчас, прямо при нем подпишет приказ об отправке Гумилева на фронт, либо он вскроет себе вены и у начальника будут неприятности.
Вообще-то отсидевших по антисоветским статьям на фронт не брали. Но обезумевший Лев так махал своей бритвой, что начальник струсил и все бумаги подписал. И Лев отправился на войну.
На войне ему нравилось больше, чем в тюрьме. «Там, – говаривал он позже, – по крайней мере, всегда можно было достать еды». Единственная неприятность: как-то фашистская бомба в щепки разнесла деревянную избу, за которой укрывался взвод Гумилева. Отлетевшая доска ребром угодила Льву прямо в переносицу. Вернуть носу прежнюю форму после этого так и не удалось, но Лев не расстроился. Стал говорить, что до ранения был похож на папу, а после – на маму.
Когда война кончилась, Лев вернулся в Ленинград. Это было так прекрасно, что казалось неправдой. Он признавался, что иногда просыпался по ночам и подбегал к окну убедиться, что действительно вернулся. Что снаружи лежит действительно «самая прекрасная на свете река Фонтанка». Теперь он был свободен и мог заниматься своей наукой. Мог ухаживать за девушками. Впервые во взрослой жизни мог делать все, что захочет. Но главным было не это, а то, что он наконец был дома. В городе, лучше которого нет.