Алиса в Стране Советов - Алексеев Юрий Александрович. Страница 29

Играя навскидку пляжными камушками и на Ивана не глядя, Ампарита распространялась о том, как некогда обозримое береговое пространство было диким, пока сюда не попал случаем бродячий художник с пустым карманом и богатой фантазией. Бездомность, якобы, и толкнула его слепить на приволье хижину, а фантазия подсказала печатать открытки с приморскими видами. С открыток, чему Иван не поверил, художник прикупил здешней грошовой землицы, соблазнил глянцевыми картинками банк и тихой сапой овладел всем побережьем, обустроил пляж, не уступающий нынче Копакабане, на которой она, Ампарита, успела до Революции побывать в пик ежегодного карнавала в Рио.

Иван внимал отрешённо, рассеянно. Взять слова в опыт и овладеть диким пляжем в Татарово — где уж там! Записаться в ОСВОД — вот и всё, что было ему дано и дозволено.

«Зря я над Чановым изгалялся, от Аннушки с по-смехом отстранял, — думал он, на Ампариту косясь. — С чего, почему развеселила меня такая несовместимость? Чанов и Аннушка, я и… и Копакабана. Так ли смешно, что все эти аннушки принадлежат сами себе, а мы — как бы собственность партии и её запечного сверчка — правительства?».

Так он думал, а говорил совсем о другом. Глядя на боязливо плескавшихся на мелководье негров, дудел зачем-то, что неумение плавать у них повязано нежеланием от берега удаляться в старой опаске, что их пиратский корабль подхватит и заново, как при Колумбе, продаст.

Обрывок шутейного разговора, видать, долётом задел неумельцев. И один из них, достаточно взрослый, губастый, посмотрел как-то облизчиво на Ампариту, вспыхнул и попер грудью на глубину. Через шаг он оступился, но не поплыл, а начал пускать пузыри.

— Por ayuda! [71]— хором вскричали не осадившие вовремя задаваку товарищи, устремляясь на берег и взывая к стражу порядка. Тот стоял на береговой кромке и нестрого, скорей для блезира, корил нахальнораспутную парочку, веля им зайти поглубже в пучину, или ещё лучше сберечь силы для пляжной кабины.

Стражник нехотя перевёл глаза с непокорных любовников на тонущего, засуетился, взрыл ногами песок, сдёрнул с плеча автомат и дал зачем-то короткую очередь в небо.

Тонущий канул. Любовники сжались ещё плотнее. А пляж охватила паника. Заверещали, повскакивали женщины, закрывая телами детей. Бездетные и кто себе на уме попадали от греха головами в песочек.

Казня стрелка на бегу стук-стук кулаком по лбу жестом, Иван прыжком поднырнул под волну, нащупал ещё большего дурака и вытолкнул на поверхность, за что тот немедленно стад его же душить, царапать. Оглушить драчуна Иван не решался: будь тот белый, именно так надо бы укротить дурную повадку, присущую тонущим, но цветных Ивану со школы было завещано боготворить, ни в коем разе пальцем не трогать.

Черного цап-царапку Иван выволок на берег невредимым, даже искусственного дыхания не понадобилось, но сам сделался до неприличия похожим на заготовителя беспризорных котов. И когда сердобольная Ампарита ему зеркальце подала, он едва ли не был готов спасённого заново в воду бросить. Ни о какой «Гаване-Ривьере» с такой физией и речи быть не могло. И как ни лебезила перед ним восхищённая публика, сколь ни благодарили его негритосики, он на все поздравления-хвалилки опять же из школьного бормотал:

— Да и какое дело до радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да ещё с подорожной по казённой надобности?!..

Горькая предсказательность этих слов Лермонтова не замедлила подтвердиться.

Не успели благодарители улепетнуть, как на пляже началась новая суматоха, чем-то похожая на облаву. Прямо на пляж въехал голосистый с мерцающим огоньком на крыше «джип», и получившие из оральника распоряжение автоматчики зелёной цепью пошли теснить зевак по сторонам и резко гнать навылаз из моря теперь уже окончательно слипшуюся от всполошной стрельбы парочку.

Выманить конфузный дуэт из воды стало совсем непросто.

Наказанная судьбой развратница картинно закрывала лицо ладошками и вскрикивала: «Deja nos! Deja nos!» [72]А бесстыжий напарник проклинал почём зря военное положение, что автоматчиков лишне злило и ввязывало в никчёмную сейчас перепалку о спасительных функциях и достоинствах молодой армии.

А время не ждало. На очищенное от публики пространство сердито вышуршал штучный «крайслер» с затенёнными стеклами, и оттуда предупредительно извлекли какого-то сухонького старичка в штатском, по-суворовски справного, повелительного.

«Наши!» — ёкнуло у Ивана. И точно. Следом за старичком на береговую кромку вышли парторг Гусяев, генерал Лексютин, штабной толмач Марчик — тот самый, что про бордель умолчал, майор-кубинец и, хоть не верь глазам, Мёрзлый… А с тыла, из «джипа» выпрыгнув, группу прикрыли три бугая в одинаково оттопыренных пиджаках.

Острым начальственным глазом старичок в момент углядел именно то, что от него хотели упрятать. Опыт внезапных инспекций легко нацелил его на главное. И лица сопровождающих, за исключением кубинца-майора, под одно искривились, понурились — ах, ах, недогляд, недоработочка, Вашество! Однако сожмуренное, а не сохмуренное, как свите поблазнилось, Вашество прикрыло эдак дозорно ладошкой глаза от солнца и, вперившись в помиравшую от стыда и страха парочку, сказало что-то весёленькое. Что именно — Ивану не было слышно. Но, по тому, как свита ощерилась, податливо гоготнула, наверняка что-нибудь гривуазное. Во всяком случае, незадачливый клещ-мужчина сообразил, что начальством прощён, и заорал из воды:

— Viva la amnistad interrumpida! Que sean juntos todos cubanos у rusus! [73]

А неотвязная женщина не нашла лучшего как заплакать, смарывая невольно милость подогретого старичка. Не послала ему, как ожидалось, воздушного поцелуя.

Однако Вашество с того не прогневалось и, пригрозив вовсе нестрого проказнице пальцем, пошло исследовать побережье в сторону, где очень некстати расположился исполосованный горе-утопленником Иван.

Первым, иначе и быть не могло, Ивана узрел Мёрзлый, не замедливший что-то Гусяеву на ухо резво шепнуть. Парторг принял стойку и вытянул шею к желанной добыче. Но секундою раньше Вашество заприметило Ампариту и сражённо умаслилось, засеменило к Иванову зонтику для очевидного ознакомления с населением, подмандатной волей казуса территории, где он желателен всем и любим.

Зная дерзость Ивана, дошлый Мёрзлый заскочил наперёд старичка, искривлённым ртом прошипел: «Сам… сам Ахерелов!» и живчиком Вашеству Ивана представил: — Это наш, Иван Репнёв, выпускник МГИМО!..

— Зачем? — высокопарно произнесло Вашество, с неохотою отводя приторные глаза от Ампариты и вглядываясь в, ой ли, за так поцарапанного Ивана. — Зачем, кхм… странно!

«Зачем?» и «странно!» любую свиту ставят в тупик, поскольку переспросить, уточнить тут всё одно что попроситься в отставку.

— Вопросы языкознания, — заученно объяснил Ивана добряк Лексютин. — На пальцах здешним нашу политику не растолкуешь. Не доросли еще, чтоб осознать без переводчика.

А ядоносный, к Ивану аллергией томимый Гусяев добавил скользко:

— Привыкли, однако же, военкоматы всех под гребёнку брать…

Добавка Вашеству не понравилась. «Всех под гребёнку» — священный принцип миролюбивой стратегии; армия — университет миллионов. И Вашеству требовалось не обсуждение принципов, а осуждение и разгадка конкретных царапин на лице боевой единицы. Разгорячённое воображение подсказывало ему, что эти отметины Иваном получены в «ближнем бою» и вознаградились-таки «викторией», о чём свидетельствуют и нонешняя покорность синеглазой красавицы и её липучесть к охальнику.

— Странно, странно, — не без ревности продолжало твердить Вашество, сощурившись на Ивана.

Не знавшая как из положения выкрутиться свита подавала Ивану неприметные знаки, всяко веля, чтобы тот поднялся, оказал старцу почтительность и дал хотя бы за ручку спутницу подержать. Но на Ивана упрямство напало. Ему вовсе не нравилось, что его, будто жука на ладошке, так и эдак разглядывают в раздумьях, какую ножку сперва оторвать. А тут ещё Ампарита к нему пристала: