Толстой-Американец - Филин Михаил Дмитриевич. Страница 53

Граф с юных лет усвоил, что «розы без шипов не растут» ^[727] , что измена пришла в мир задолго до него, — однако такие раны у Американца никак не затягивались.

Мы начали эту главу с первого поэта, — а заключаем её рассказом о ямщике, который имел собственное понятие о литературе.

«Он ехал на почтовых по одной из внутренних губерний, — вспоминал о приключении друга князь П. А. Вяземский. — Однажды послышалось ему, что ямщик, подстёгивая кнутом коней своих, приговаривает: „Ой вы, Вольтеры мои!“ Толстому показалось, что он обслушался; но ямщик ещё раза два проговорил те же слова. Наконец Толстой спросил его: „Да почём ты знаешь Вольтера?“ — „Я не знаю его“, — отвечал ямщик. „Как же мог ты затвердить это имя?“ — „Помилуйте, барин: мы часто ездим с большими господами, так вот кое-чего и по-наслушались от них“» ^[728] .

С комментариями к портрету Американца, который был создан Пушкиным, наконец-то покончено.

Последуем теперь за подвернувшимися Вольтерами — и на следующей странице попадём в двадцатые годы.

Глава 7. В ДВАДЦАТЫЕ ГОДЫ

В эпоху брожения умов, войн, революций и бунтов, завершения одного царствования и начала другого граф Фёдор Иванович Толстой хладнокровно, не размениваясь на политические пустяки, жил по месяцеслову собственного сочинения.

В «Алфавит членам бывших злоумышленных тайных обществ и лицам, прикосновенным к делу…», который составил в 1827 году правитель дел Следственной комиссии А. Д. Боровков, Американец не попал.

Правда, на распрю России с Персией наш герой всё же отреагировал — очередным ядовитым афоризмом: «Паскевич так хорошо действовал в персидскую кампанию, что умному человеку осталось бы только действовать похуже, чтоб отличиться от него» (VIII, 445).

В общем и целом он был в двадцатые годы таким, каким предстал перед публикой в предыдущей главе.

Американец постоянно кутил, и лишнее тому подтверждение — письмо чиновника по особым поручениям при московском генерал-губернаторе Александра Яковлевича Булгакова, адресованное в Петербург брату, Константину Яковлевичу. Данная эпистола была написана 15 декабря 1821 года: «Вчера в полдень выехал Закревский. <…> Я не поехал провожать, боясь, чтобы эта экспедиция не продолжалась дня три, а поехали многие, иные до первой станции, а иные и до Клину» ^[729] . Далее А. Я. Булгаков уточнил, что среди тех, кто никак не мог расстаться с генерал-лейтенантом и его супругой Аграфеной Фёдоровной (урождённой графиней Толстой), были Денис Давыдов и «Американец Толстой» [730]. Неразлучные друзья сопровождали отъезжающую чету до последней возможности, до истощения сил.

Наш герой неустанно картёжничал, что по инерции отмечено в другом, уже возмущённом (и далёком от истины), письме А. Я. Булгакова брату, от 13 апреля 1827 года: «Недавно обыграли молодого Полторацкого, что женат на Киндяковой, на 700 т<ысяч> р<ублей>; тут потрудились Американец Толстой и Исленьев <…>. Как накажут путём одного из сих мерзавцев, то перестанут играть» ^[731] .

О вездесущем графе Фёдоре люди всечасно сочиняли новые небылицы. Так, князь П. А. Вяземский, оповещая А. И. Тургенева 17 марта 1825 года об одном из московских инцидентов, добавил следующее: «Вообрази, что здешние бабы обоего пола впутали в эту историю <…> Толстого, который <…> был в Могилёве» ^[732] .

Однако в двадцатые годы в жизни Американца всё-таки происходили и неординарные события. Подобные происшествия (иногда имевшие предысторию и последствия, и тогда становившиеся более или менее долговременными процессами) будилиего, нарушали или даже корректировали размеренное толстовское бытие.

Одно из происшествий датируется весною 1829 года. (А само дело, вызвавшее апрельское событие, началось, вероятно, гораздо раньше.) Бумаги, с ним связанные, отложились в архиве Канцелярии московского генерал-губернатора. В конце XX столетия эти документы обнаружил и ввёл в научный оборот столичный архивист С. В. Шумихин.

Благодаря названному исследователю мы теперь знаем, что 29 апреля 1829 года начальник III Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии и шеф Корпуса жандармов А. X. Бенкендорф (неделю назад произведённый в генералы от кавалерии, ставший «высокопревосходительством») отправил московскому генерал-губернатору князю Д. В. Голицыну такое отношение:

«Получив от проживающего в Москве отставного полковника графа Толстого письмо, коего содержание довольно дерзко, я счёл долгом представить оное в подлиннике на благоуважение Вашего Сиятельства, тем более, что и самое дело, о котором в письме оном идёт речь, по Высочайшему соизволению предоставлено рассмотрению Вашему.

С истинным и совершенным почтением имею честь быть В<ашего> С<иятельства> покорнейший слуга А. Бенкендорф» ^[733] .

Существо толстовского дела Александр Христофорович, по обыкновению, напрочь забыл [734]. Об этом свидетельствует его карандашная помета на полях приложенного к отношению послания Американца: «Что за дело, не помню, а пишит <sic>довольно дерзко» ^[735] . К сожалению, и в обширном письме графа Фёдора игнорируется субстанция, собственно юридическая сторона коллизии. Однако содержание послания Ф. И. Толстого к А. X. Бенкендорфу, которое помечено 5 апреля 1829 года, всё же крайне любопытно.

В послании «служивший прежде капитаном в Л<ейб>-Г<вардии> Преображенском полку, а ныне отставной полковник» Фёдор Иванович Толстой, «совершавший пятидесятый год жизни» [736], напомнил (разумеется, «с истинным высокопочитанием») правительству о собственном существовании и воззвал к беспристрастности начальства («Препоручая себя и участь мою в справедливое покровительство вашего превосходительства…»).

Сверх того, граф Фёдор вздумал, пользуясь оказией, слегка поучить петербургских администраторов уму-разуму.

Свою апологию (полную грамматических ошибок) Американец начал так:

«Ваше превосходительство, милостивый государь!

Злодейский донос отставного подпорутчика Ермолаева быть может напомнит вашему превосходительству существование человека, который некогда имел честь быть вам не без известен. Справедливость есть, конечно, отличительная черта свойств вашего превосходительства, — я в том убеждён. Но впечатление, зделанное бурной молодостью моей на воображение общества, могло и вас оставить в предубеждении на счёт и настоящей моей жизни. Правда, не редко бывал я увлечён пылкостию страстей моих, впадая в проступки, в благоустроенном гражданстве нетерпимые, — я понёс и тяжкие наказания. Но и тут, да позволится мне сказать с извинительной гордостию, что быв виновен, никогда низкое и чёрное дело не входило в разряд ошибок моих.

<…> Я буду просить ваше превосходительство и приму как знак отличной милости, ежеле препоручить особе доверенной разведать об образе жизни моей и вам о том со всей правдой донести. Хотя в мои лета и с некоторым самолюбием, свойственным благородному человеку, подобные средства к оправданию несколько и оскорбительны, — но таков мой жребий!»