Дисбат - Чадович Николай Трофимович. Страница 44

Кроме того, Синякова разбирало любопытство – каким на этот раз предстанет перед ним изменчивый нижний мир и в каком образе явится дух-покровитель, если, конечно, его не угробила та жуткая тварь, в прошлый раз наделавшая такой переполох.

Костер, в который превратился Синяков, освещал порядочное пространство, где словно метель мела. Это порхали и кружились самые разнообразные насекомые – нежные, почти прозрачные поденки, крохотные, но зловредные мокрецы, мохнатые мухи, пестрые комарики. Однако больше всего здесь было бабочек, причем всех мыслимых размеров и расцветок, начиная от мелкой серой моли и кончая черно-желто-красными гигантами, чьи крылья напоминали две сложенные вместе ладони. Явно наслаждаясь теплом и светом, исходившим от огня, вступить с ним в непосредственный контакт насекомые не спешили, что сразу указывало на их сверхъестественную природу.

Лишь один-единственный мотылек – не очень крупный и не очень яркий – смело устремился к костру.

– Привет! – крикнул он. – Давненько ты нас не навещал.

– Ну почему же? – ответил Синяков. – И двух дней не прошло.

– То, что у вас два дня длится, у нас может быть целой вечностью.

– Вот чего не знал, того не знал… А ты никак соскучился по мне?

– Еще бы! – воскликнул дух-покровитель. От его прежнего скептического отношения к Синякову не осталось и следа.

– Раньше за тобой этого не замечалось.

– Раньше и ты на меня внимания не обращал. А мы ведь во многом как люди. Любим тех, кто нас любит. Тем более что ты меня, считай, спас.

– Каким, интересно, образом? – удивился Синяков.

– Своей кровью. Я как раз попал в одну очень неприятную передрягу и уже начал отчаиваться, а тут ты пришел на помощь.

– И капля крови спасла тебя?

– Пойми, дело тут не в количестве, а в принципе. Глоток воды не спасет умирающего от жажды, но даст ему силы доползти до ближайшего источника.

Мотылек порхал так близко от огня, что Синяков даже забеспокоился.

– Осторожней, не обожгись, – предупредил он.

– Это просто невозможно. Неужели ты и впрямь считаешь себя костром?

– Да ну тебя… – обиделся Синяков, очень довольный своим нынешним образом. – Никак не могу привыкнуть к вашим заморочкам.

– И не привыкай. Для этого надо здесь родиться. Да и не следует тебе слишком часто посещать нижний мир. У некоторых потом шизофрения случается. Лучше я сам тебя буду навещать.

– Только предупреждай заранее. А не то я и мухи убить не посмею. Вдруг это окажешься ты?

– Зачем же мне тебя в образе мухи навещать? Я ведь тебя люблю. По-настоящему. И хочу, чтобы ты тоже меня любил.

– В каком смысле? – осторожно поинтересовался Синяков, заподозривший что-то неладное. – Как я должен любить тебя?

– Как мужчина женщину, – с обескураживающей прямотой заявил мотылек, размером своим не превышающий этикетку от спичечной коробки.

– А разве ты женщина? – Не будь Синяков сейчас пламенем, он бы обязательно покраснел.

– Если ты мужчина, я буду женщиной. И наоборот. Однополой любви мы, духи, не признаем… Кстати, а где та красавица, которая сопровождала тебя в прошлый раз?

– Красавица? Хм… – Синяков удивился, однако спорить не стал. – Я и сам не знаю. Сюда мы вместе собирались, но потом я ее из виду потерял.

– Вот так кавалер! Ну тогда лети обратно, ищи ее. Никогда нельзя терять из виду тех, кто тебе дорог.

Синяков и рта не успел открыть, чтобы возразить (если только такое выражение уместно по отношению к ярко полыхавшему костру), как превратился в нечто, похожее на комету, и помчался обратным маршрутом, все увеличивая и увеличивая скорость.

И что интересно, мотылек, не отставая, летел рядом. Его размеры росли на глазах, а сам он, оставаясь по-прежнему грациозным (чужеродно-грациозным), мало-помалу приобретал сходство с человеком.

Падая обратно в постель, застеленную серенькой ситцевой простыней, Синяков в первое мгновение испугался, что станет причиной еще одного нешуточного пожара, и, только увидев босые ступни своих ног (перед путешествием в нижний мир он не удосужился надеть носки), понял, что прибыл обратно не огненным дождем, а обычным человеком из крови и плоти, даже без признака ожогов.

Вот только потолок в квартире слегка закоптился да явственно пахло паленым, но это могли быть результаты горения шаманского порошка.

Дашка, как будто бы давно ожидавшая его, вскрикнула: «Я люблю тебя!» (голос был ее, но интонация – чужой) и как бешеная кошка набросилась на Синякова, не готового ни к отпору, ни к содействию. Конечно, человек, пребывающий в такой степени экстаза, не очень обращает внимание на свою внешность, однако Синякова поразило, как похорошела Дашка за время их краткого расставания.

А ведь ничего-то в ней вроде не изменилось! Она не стала ни круглей, ни фигуристей, но это было уже совсем другое существо – не бледная ехидная пацанка с сопливым носом, нечесаными патлами и плоской грудью, а обольстительная в своей свежести девушка, вот-вот готовая превратиться в пленительную женщину, полураскрывшийся бутон, притягательный не красотой, а обещанием этой красоты.

Сознание у Синякова вновь поплыло, но уже совсем по другой причине, чем раньше.

Он забыл все!

Забыл, что еще совсем недавно считал себя старым, заезженным конем, справедливо выбракованным из табуна и продолжающим влачить тяжкий воз жизни только из чувства безысходной отцовской любви. Забыл все свои любовные неудачи, все свое презрение к женскому полу в целом и недоверие к каждой его представительнице в частности. Забыл стойкое нежелание обременять себя лишними человеческими узами, рождающимися из любви и дружбы.

То, что случилось сейчас, было как в первый раз. С плеч долой свалился груз прожитых лет, исчезли хвори, пропала неизбывная, забубенная тоска. Но кое-что и вернулось – например, желание любить и уверенность в собственных силах.

– Что вы сделали со мной? – простонала Дашка, измятая куда больше, чем их многострадальная постель.

– Что ты сделала со мной? – тихо засмеялся Синяков, отыскивая своей рукой ее руку.

Оба были совершенно обессилены, и оба глубоко переживали случившееся, хотя и по-разному. Дашка оплакивала свою девственность, столь же обязательную для ведьмы, как и для древнеримской жрицы, а Синяков ужасался открывшейся перед ним перспективе.

Он ясно понимал, что занимался сейчас любовью отнюдь не с Дашкой, а с вселившимся в ее тело сладострастным и любвеобильным духом, уже успевшим благополучно смыться в свой чертов мирок, в котором концы никогда не сходятся с концами, мотыльки могут запросто разговаривать с огнем, а правда превращается в ложь с такой же легкостью, как вода в пар.

Все это было так, и со всем этим можно было смириться, но тех немногих минут, когда они страстно и самозабвенно ласкали друг друга, вполне хватило Синякову, чтобы по уши влюбиться в худенькую, странную девчонку, из репейника вдруг превратившуюся в лилию. Да, он любил и в то же время понимал, что на ответное чувство вряд ли может рассчитывать.

– Прости, – Синяков тихонечко сжал ее руку, еще недавно горячую, ищущую, сильную, а сейчас холодную и безвольную, как у умирающей. – Я виноват перед тобой… и я не виноват. Это какое-то колдовство.

– Вы не виноваты, – прошептала она. – Я ведь ведьма и легко могла отпугнуть вас… А тут не получилось… Жалко… Если верить слухам, я должна утратить свои способности… Стать такой же, как все…

– Ты не такая, как все, – мягко возразил он. – Ты стала прекрасной. Посмотри на себя в зеркало.

– Где тут, к черту, найдешь это зеркало…

Дашка встала, пошатываясь подошла к черному, ночному окну и уставилась в его уцелевшую половинку. Она долго изучала свое лицо, поворачиваясь к стеклу то в профиль, то в фас, взбивала волосы, приглаживала брови, а потом грустно сказала:

– Какая была, такая и осталась. Глаза только горят. Это, наверное, от стыда.

– От стыда глаза тускнеют, уж ты мне поверь.