Спящий бык - Соколов Лев Александрович. Страница 13

Я долго молчал.

Долго.

— Вермунд, — спросил я тихо. — Когда твоя жена учила меня ткать, это ведь у вас считается позорным для мужчины занятием. Зачем?

— Мы не знали, сможешь ли ты ходить. Если бы ты остался калекой, то мог бы не быть обузой, и не чувствовать себя полным нахлебником. От калеки не требуют того, что целого.

Мне стало очень стыдно. Но со своим стыдом я мог разобраться потом, а сейчас были вопросы, которые еще надо было задать.

— Бывает ли так, что рабов у вас отпускают на свободу.

— Бывает. Если оказалось, что раб человек достойный и попал в рабство по ошибке. Или если ребенок стал взрослым. Это конечно зависит и от честности хозяина…

— И что же ты думаешь делать со мной, Вермунд?

Вермунд улыбнулся.

— Наберись сил. Научись пасти коров. Если сможешь – то на следующем тинге, я скажу всем, что ты достойный свободный человек, который может идти куда хочет. А если нет – то нет.

— Мне надо крепко подумать, Вермунд. Мне надо немножко побыть одному.

— Нам с Оспаком нужно обойти границы пастбища, — сказал Вермунд. — Это не быстро.

— Спасибо. Я подожду вас здесь.

Я сидел тогда на тележке у летней хижины, обхватив голову руками. Мне было так стыдно за себя. Стыд накатывал волнами и душил эмоциями, но я смог понять две главных причины, что его вызвали. Первое, я вспомнил как ненавидел и злобился на приютивших меня людей. Я не замечал хорошее, где оно было, и трактовал все в самую худшую сторону. Второе – я хоть и не культуролог, но все же достаточно разумный челоек, — так облажался свалив мировоззрение своего мира на этот. Когда Вермунд сказал мне что я раб. Я сразу напялил на это привычные мне понятия. "Цивилизоавнное" греко-римское понятие рабства, — о котором я читал Настиных книгах – где раб был одушевленным инструментом принадлежавшим хозяину. Здесь же, в неведомом мне месте, процветала видимо гораздо более древняя форма рабства, где раб был не инструмент, а просто человек усеченный в правах, его даже сравнивали с ребенком. Я вспомнил, как свободные работники Вермунда таскали и обихаживали меня. Вспомнил, как я сидел с ними за единым столом. Мне было стыдно. Единственное, что не давало впасть в штопор самобичевания это то, что свою ненависть и злобу я как змея яд копил в себе, и не успел выпустить ни по какому поводу. Истинно счастье, что людям не дано слышать мысли других!

И еще одно не давало мне застыдиться до смерти. Хоть Вермунд и сравнил меня с ребенком. Я все же не ребенок. Я просто попал в мир, где все мои прошлые навыки оказались бесполезны. Выкини Вермунда с его конягой на оживленную автомобильную автостраду, — посмотрю я что бы он там сделал, взрослый, блин! Так вот поскольку я не дитя, то уже успел усвоить мысль, которая, сдается мне годится для любого мира – нельзя просто так верить даже самым красивым словам. Так вот, насчет Вермунда. Он прав, мне и в самом деле нужно освоится в этом мире. И допустим, он определил меня в рабы действительно из лучших побуждений сопрягнув их с местными обычаями и традициями. Но благодарить его я подожду до указанного им срока. Тогда и узнаем, сколько стоят его слова. И если он начнет задержки с изменением моего незавидного статуса, — я покажу ему как рабы обретают свободу, даже без разрешения хозяина.

Когда мы уже возвращались, и я лежал на телеге, я сказал Вермунду.

— Я очень благодарен тебе, Вермунд. Но если ты вдруг передумаешь отпускать меня, я уйду сам. Мне надо отыскать дорогу назад в мой край. У меня там обязательства.

— Кажется, ребенок растет – улыбнулся Вермунд. — Выполнение обязательств и отличает взрослого от ребенка.

А сейчас я валялся на охапке сена, и вспоминая тот разговор с Вермундом. Здесь в отрыве от интернета, телевизора, книг, и прочих средств информации и досуга, мне вдруг стало как-то часто думаться – когда голову не захлестывают чужие мысли, в ней волей-неволей появляются свои… И я снова против воли задумался о рабстве. И о свободе. Я тосковал по дому. Я тосковал по тем достижениям цивилизации, которые в моем родном мире стали настолько обыденными, что их почти перестали замечать. Одежда из тонкой ткани, которая не скребет по телу. Горячая вода. Ванна. Мыло. Бритва. Унитаз, — да-да унитаз в конце-концов… Но человек ко всему привыкает, и сетования о недостижимом комфорте со временем поутихли. А вот тоска по Насте наоборот, с каждым днем становилась только сильней. В эту сторону я старался не пускать мысли, — было больно. Но не отменяя этого, я не мог не отметить кое-что забавное в моем положении: Да, здесь я был рабом. Однако, если отбросить бытовые условия и гигиену, которые здесь еще просто не успели развиться, в чем же были тяготы моего рабства? Я сейчас жил на летнем пастбище. Спал на свежем воздухе, на душистой охапке сена. Вставал я когда хотел, и засыпал когда одолевала сонливость. Вся моя работа была в том, чтобы не разбрелось небольшое стадо, которое и без того не очень рвалось в лес, да были рядом еще и умные собаки. Еду мне приносили регулярно… Вот это тяготы неволи! Вот это неслыханные унижения и эксплуатация!

Но, впрочем, все это были досужие размышления. Главной же моей проблемой было, — как я сюда попал, и как мне выбраться отсюда? Проблема в том, что я не имел абсолютно никаких зацепок. Перед исчезновением надо мной не кружилось никаких летающих инопланетных блюдец. Головоногий октопус-пришелец с планеты Титан не тыкал в меня парализующим бластером. Никто не предлагал мне красную и синюю таблетку. Я не входил ни в какой странный туман, скрывающий пространственно-веременной разрыв. Не находил на чердаке странный артефакт, который мой дедушка вывез из древней мексиканской пирамиды, и который остался от могучей цивилизации атлантов. Меня не проклинала встреченная на улице старушка, которая оказалась могучей колдуньей из тайного ковена… Я сюда просто попал. Безо всяких внешних предпосылок. И весь багаж нежно любимых мной фантастических книг не давал мне никакой более менее стройной версии. Единственное, что мне было понятно. Раз я сам не могу понять, что со мной случилось, то необходимо искать более знающих людей. Вермунд говорил, что приближается большая вейцла – так здесь назывались дни, когда все окрестные бонды-крестьяне собирали жрачку и подарки и устраивали пир местному дроттину. Дроттин – это здесь значит, выходит, так назывался местный главарь, у которого была своя вооруженная дружина. Он, в идеале, служил местным бондам защитой от набегов других пацанов с дружинами, а бонды за это его одевали и кормили. Мне все это напоминало наши печальные девяностые, когда пахан с бандой обходил ларьки у метро и сбирал с них дань. Вообще местный пахан ездил по дворам бондов и обжирал их на малых пирах-вейцлах, нигде не останавливаясь надолго, чтоб не разорить кормящие хозяйства. Но я, как понял, попал в глухой закоулок, дроттин-пахан заезжал в окрестные хозяйства нечасто, а вместо этого назначил условное место, куда все бонды нашего округа регулярно свозили ему жратву и подарки. Это и была большая вейцла. Я уговорил Вермунда взять меня с собой, и если здесь никто не мог мне помочь ни одной зацепкой, — то может на встрече бондов и много путешествующих дружинников, хоть кто-то сможет дать мне хоть какой-то намек где искать? Это пока была моя главная надежда.

С дальнего конца поля раздался заливистый лай Виги. Я уже был достаточно знаком с этим псом, чтобы знать когда он лает предупреждая о серьезной угрозе, а когда гавкает для порядку. Удивительно как многозначен может быть собачий лай… Сейчас Виги явно отбывал номер для порядка. Старый Хари, валявшийся рядом со мной тоже это понял, поэтому даже не поднял головы, а только пошевелил волосатым ухом, и снов блаженно прикрыл глаза. Я однако приподнялся, подхватил копьё, и посмотрел что там за шабаш – на дальний конец поля с дороги ведущей ко двору Вермунда въезжала телега, — там самая двухколеска, на которой я прибыл сюда в первый раз. "Рулил" ей все так же старый Оспак, рядом с ним сидела Ингибьёрг, а за ними в кузове дрындели большие деревянные жбаны с крышками. Ну понятно, приехали доить коров. Рогатые и правда уже натрудили полные вымя, и ходили враскоряку тяжело переставляя ноги. Ингибьёрг как раз и была местным специально обученным контингентом для дойки. В ней самой тоже что то коровье, голубые с поволокой глаза, и хм… налитое вымя… Есть такие девки, не сказать чтоб с лица красивые, но прям пышущие здоровьем, — так их и хочется ухватить… Ингибьёрг как раз такой и была. При каждой неровности дороги её грудь под свободной рубахой-платьем колыхалась в такт всем неровностям.