Евангелие от Тимофея - Чадович Николай Трофимович. Страница 2

И вся вина этого ветвяка заключается в том, что где-то в зеленовато-серой смутной дали, за завесой причудливо расцвеченного радугами тумана, он соприкасается с другим, точно таким же ветвяком, но принадлежащим уже другому, враждебному дереву. И если он, как это запланировано, рухнет наконец, срезанный ударами десятков тысяч костяных топоров, польза от этого будет двойная – и чуждое влияние пресечется, и неугомонные болотники получат сюрприз на голову. Будут знать голозадые, как отрицать Письмена и насмехаться над Настоящим Языком. А поскольку в неугодную сторону направлен не только этот единственный ветвяк, вполне возможно, что в данный момент где-то над нашими головами кипит точно такая же упорная и бессмысленная работа.

Правильно, уж если рубить, так все сразу, чтоб и памяти не осталось.

Вот только неясно, что ожидает всех нас, когда огромная древесная масса треснет от края до края, надломится и низвергнется в бездонную пропасть. Мысль эта, похоже, беспокоит не одного меня. Служивые в последнее время стараются как можно реже спускаться в траншею. Кормильцы, прихватив свой скудный скарб, постепенно перебираются во внутренние области. Пограничный пост, по слухам, еще остался, но жизни солдата цена такая же, как и жизни колодника, – ноль.

Да, интересные открываются перспективы… Вот и попробуй тут сконцентрироваться на чем-то хорошем…

– Все на сегодня. – Яган ладонями разровнял щепу в последней корзине. – Можно отдыхать.

– Негоже предаваться праздности в столь нелегкое и достославное время, – с самым серьезным видом возразил ему Головастик. – Особенно тебе, Близкому Другу. Случалось мне лицезреть тебя в этой должности. И лицезреть, и внимать. Так что не ленись, наруби еще хоть полкорзины.

– Молчал бы, калека несчастный. Работаешь хуже всех, а жрешь не меньше моего.

– Ты за свою жизнь столько сожрал, что мне бы на сто лет хватило. А все дела твои были – языком молоть да пальцем указывать. Так что сейчас тебе по всем статьям положено за меня вкалывать.

– Ноги скоро протянешь, а такие слова говоришь! Тебе не с людьми, а с гадами ядовитыми жить. За болтовню сюда попал, признавайся?

– Почти.

– К неповиновению призывал или Письмена хаял?

– Песни пел. Сначала сочинял, а потом на свадьбах и поминках пел.

– За песни наказывать не положено.

– Не положено, правильно. Так меня не за песни наказали, а за бродяжничество. Я по свадьбам и поминкам ходил, этим и кормился. А тут указ вышел, что по любой из дорог только один раз в год ходить можно. Куда мне было деваться? Скрываться стал, по бездорожью пробираться, в обход постов. Вот и попал в облаву.

– Указ правильный, клянусь Тимофеем. Нечего по дорогам впустую шляться. Много вас таких по ровнягам болтается – туда-сюда, туда-сюда! А они для войска проложены да для государственных гонцов. Надо тебе – иди, но прежде подумай, поскольку возврата не будет. Про крутопутье я уже и не говорю. Если ты наверх пойдешь, то там и останешься. Или в Прорву полетишь.

– Вот ты и полетел!

– Спой что-нибудь, – попросил я, чтобы прекратить спор.

– Свадебную или поминальную?

– Давай свадебную.

– Посвящается невесте. – Он откашлялся и запел высоким, неожиданно сильным голосом.

– Замолчи! – взорвался Яган. – За такие песни тебе смолы в глотку налить! Хулитель! Пустобрех!

В ответ Головастик затянул другую песню, посвященную непосредственно Ягану и почти сплошь состоящую из неприличных слов. Лишенному поэтического дара Ягану не осталось ничего другого, как швырнуть в певца пустой корзиной. Чтобы утихомирить обоих, я потребовал тишины и, отбивая такт рукояткой топора, грянул во всю силу легких:

– Вот это да! – Восхищению Ягана не было предела. – Вот это песня! Не хуже, чем марш гвардейской дружины! Неужели сам сочинил?

– А кто же еще, – скромно признался я.

– Вот если бы ее на Настоящем Языке можно было спеть! – мечтательно сказал Яган. – За такую песню никакой награды не жалко.

– Нет ничего проще! – опрометчиво согласился я (вот уж действительно – черт попутал!), и те же самые куплеты были исполнены на Настоящем – то есть на моем родном – Языке.

Хоть у меня и создалось впечатление, что публика ровным счетом ничего не поняла, успех превзошел все ожидания. Даже в холодных, всегда равнодушных глазах болотника промелькнуло нечто похожее на интерес. А уж про Ягана и говорить нечего! Примерно такая же реакция должна сопровождать Второе Пришествие, если оно когда-нибудь состоится: пылкий энтузиазм верующих, прозрение колеблющихся, страх безбожников.

– Откуда тебе Настоящий Язык известен? – поинтересовался Яган. Не знаю, чего в его голосе было больше – восторга или подозрительности?

– Отец когда-то научил.

– А он случайно не Отступник?

– Не знаю. – Такой поворот беседы совсем не устраивал меня. – По крайней мере, он про это ничего не рассказывал.

– А сейчас он где? – не отставал Яган.

– Пропал, – соврал я. – Может, в Прорве давно, может, бродит где-то.

С великим сожалением Яган заметил, что нам здорово не повезло. Ах, почему мы не встретились раньше! Какая польза была бы обоим. Он с моей помощью мог бы стать Душевным Другом, поющим о трех вечных стихиях (как я догадываюсь, это что-то вроде должности придворного поэта или министра культуры). Да и я бы не прогадал. Не колодку бы сейчас таскал, а офицерские трусы, возможно, даже с орденами.

Я, в свою очередь, поинтересовался, отчего такая несправедливость: песни мои, а Душевным Другом будет он?

– Кто же тебя Душевным Другом назначит? – искренне удивился Яган. – Душевный Друг – должность, и немалая. Тут и происхождение соответствующее требуется, и связи, и заслуги, да и провинность на тебе немалая должна лежать!