Мистер Фо - Кутзее Джон Максвелл. Страница 28

- Не отчаивайтесь, - сказал Фо. - Если вы посеяли семя, это уже немалый успех, для начала. Будем настойчивы. Пятница еще удивит нас.

- Письмо не вырастает внутри нас, подобно капусте, пока наши мысли заняты чем-то иным, - ответила я, не скрыв раздражения. - Это искусство достигается долгой практикой, вы сами это отлично знаете.

Фо поджал губы.

- Пожалуй, - сказал он. - Но люди непохожи друг на друга, несхожи и их навыки к письму. Не судите столь поспешно своего ученика. Может быть, и его посетит Муза.

Пока мы с Фо говорили. Пятница уселся на матрац с грифельной доской в руках. Заглянув через его плечо, я увидела, что он заполняет ее какими-то рисунками, кажется, цветов и листьев. Но когда я подошла ближе, листья оказались глазами, открытыми глазами, каждый - на человеческой ноге, ряд за рядом - глаза на ногах. Шагающие глаза.

Я потянулась за доской, чтобы показать ее Фо, но Пятница не выпустил ее из рук.

- Отдай! Отдай мне доску. Пятница! - приказала я. Но, вместо того чтобы подчиниться. Пятница запустил три пальца в рот и, смочив их слюной, стер рисунки с доски.

Я отпрянула от отвращения.

- Мистер Фо, я хочу вернуть себе свободу! - крикнула я. - Я не могу больше этого вынести! Это еще хуже, чем на острове! Он точно старик из реки!

Фо попытался меня успокоить.

- Старик из реки, - пробормотал он. - Мне кажется, я не совсем понимаю, кого вы имеете в виду.

- Это рассказ, не более чем рассказ, - ответила я. - Жил-был когда-то человек, который сжалился над стариком, ждавшим возле реки, чтобы его переправили на другую сторону. Он предложил старику перенести его. Благополучно доставив старика на другой берег, человек присел на корточки, чтобы старику легче было сойти. Но старик не захотел слезать с его плеч, он стиснул коленями шею носильщика и начал бить его по бокам, короче, превратил его во вьючное животное. Он отнимал у него еду прямо изо рта и заездил бы его до смерти, если бы тот хитростью не освободился.

- Теперь я вспоминаю. Это одно из приключений Синдбада из Персии.

- Пусть будет так: я Синдбад из Персии, а Пятница - тиран, сидящий на моих плечах. Я хожу с ним, ем с ним, он смотрит на меня, когда я сплю. Если я не избавлюсь от него, я задохнусь от удушья!

- Милая Сьюзэн, не впадайте в истерику. Вы считаете себя ослом, а Пятницу - наездником, но будьте уверены, если бы у Пятницы был язык, он утверждал бы обратное. Мы осуждаем варварство тех, кто его искалечил, но разве у нас, его новых хозяев, нет оснований испытывать втайне чувство благодарности? Пока он остается нем, мы можем убеждать себя, что его мечты для нас непостижимы, и использовать его по своему усмотрению.

- Желания Пятницы мне хорошо известны. Он хочет свободы, того же, чего хочу я. Наши с ним желания очень просты. Но как он, всю жизнь проживший рабом, вернет себе свободу? Вот в чем вопрос. Должна ли я отпустить его в мир, населенный волками, и ждать за это благодарности? Разве это свобода, если тебя отправят на Ямайку или выставят ночью за дверь с шиллингом в кармане? Найдет ли он свободу даже в своей родной Африке, немой и враждебной? В наших сердцах живет стремление к свободе, но кто из нас может объяснить, что такое свобода? Узнаю ли я свободу, если избавлюсь от Пятницы? Был ли свободен Крузо, деспотом живя на собственном острове? Если и был, то я не думаю, что это принесло ему много радости. А Пятница, откуда он может знать, что такое свобода, если он едва знает собственное имя?

- Мне незачем знать, что такое свобода, Сьюзэн. Свобода - это такое же слово, как всякое другое. Это сотрясение воздуха, семь букв на грифельной доске. Это лишь название, которое мы даем желанию, о котором вы говорите, желанию быть свободными. И занимает нас именно желание, а не слово. Хотя мы не можем выразить словами, что такое яблоко, нам не запрещается его съесть. Достаточно того, что мы знаем имена наших нужд и можем пользоваться ими, удовлетворяя их, как пользуемся монетами для покупки пищи, когда мы голодны. Научить Пятницу языку, который будет служить его нуждам, не такая уж трудная задача. Никто не требует от нас, чтобы мы сделали из Пятницы философа.

- Вы говорите то же самое, что и Крузо, когда он научил Пятницу словам «принеси» и «копай». Однако людей нельзя делить на дикарей и англичан, и побуждения, переполняющие сердце Пятницы, не выразишь словами «принеси», «копай», «яблоко», даже словами «корабль» и «Африка». В нем всегда будет звучать голос сомнения, не важно - воплощенный в слова или безымянные звуки и мелодии.

- Если мы посвятим себя, Сьюзэн, поискам кладезя, в который вместились бы такие великие слова, как Свобода, Честь, Блаженство, то мы потратим на это целую жизнь, будем скользить, оступаться и падать, но все наши усилия останутся тщетными. Это слова без жилища, это такие же скитальцы, как и планеты в небе, и с этим ничего не поделаешь. Но спросите себя, Сьюзэн: зачем работорговец украл у Пятницы язык, как не для того, чтобы держать его в подчинении? Сколько бы мы ни придирались к словам друг друга, существо дела от этого не изменится.

- Он не в большем подчинении, чем следующая за мной тень. Он не свободен, но он и не подчинен. Он сам себе хозяин, в том числе и по закону - со дня смерти Крузо.

- И все же он следует за вами, а не вы за ним. Слова, которые вы написали и повесили ему на шею, утверждают, что он свободен, но кто, взглянув на Пятницу, поверит, что он свободен?

- Я не рабовладелец, мистер Фо. И пока вы не успели сказать себе: вот слова истинного рабовладельца! - не следует ли вам остановиться? Не желая меня слушать, не доверяя ни единому моему слову, считая, что все они отравлены низменными побуждениями рабовладельца, вы поступаете со мною не лучше, чем работорговцы, отнявшие у Пятницы его язык.

- Я ни за что не лишил бы вас языка, Сьюзэн. Пусть Пятница побудет в доме. Отправляйтесь на прогулку. Подышите воздухом. Посмотрите, что делается вокруг. Я вынужден прятаться в этом печальном убежище. Будьте моим лазутчиком. Когда вернетесь, вы расскажете мне, как живет мир.

Я вышла погулять, и в уличной суете ко мне вернулось хорошее настроение. Я была несправедлива, виня в своих бедах Пятницу. Если он и не раб, то разве он не беспомощный пленник моего тщеславного желания увидеть свою историю в виде книги? Чем отличается он от тех диких индейцев, которых привозят с собой первопроходцы вместе с длиннохвостыми попугаями, золотыми идолами, индиго, шкурами пантер, чтобы доказать, что они действительно побывали в Америке? Может быть, Фо тоже своего рода пленник? Я обвиняю его в медлительности. Но, может быть, истина в том, что все эти месяцы он пытался сдвинуть с места камень такой тяжести, какая не под силу ни одному человеку, а страницы, выходившие из-под его пера, не были праздной болтовней о куртизанках и гренадерах, как мне раньше казалось, а все той же историей, передаваемой снова и снова в разных версиях и всякий раз мертворожденной: историей острова, столь же безжизненной под его пером, какой она была под моим.

- Мистер Фо, - сказала я. - Я приняла решение.

Но человек, сидевший за письменным столом, не был Фо. Это был Пятница в одежде мистера Фо и его парике, грязном, как птичье гнездо. В его руке, занесенной над бумагами Фо, было гусиное перо, на конце которого поблескивала набухшая капля чернил. Я вскрикнула, рванулась, чтобы вырвать у него перо. Но в этот момент я услышала голос мистера Фо, лежавшего на постели.

- Оставьте его, Сьюзэн,-сказал он устало,- он привыкает к орудиям письма, это часть учения.

- Он перепачкает ваши бумаги, - кричала я.

- Они и без того сплошная пачкотня, хуже не станут, - ответил он. - Идите сюда, посидите со мной.

Я села возле него. В жестоком дневном свете я не могла не обратить внимания на грязные простыни, на его длинные грязные ногти, тяжелые мешки под глазами.

- Старая шлюха, - сказал Фо, точно прочитав мои мысли. - Старая шлюха, которая может заниматься своим ремеслом лишь под покровом ночи.