Рок-н-ролл - Макнил Дэвид. Страница 14

~ ~ ~

Клиника расположена довольно далеко на проспекте, который, по мере того как приближаешься к Центру, становится все менее привлекательным. Все пыльное, асфальт изрытый и выщербленный, как в Нью-Йорке; то тут, то там бросаются в глаза неопрятные заплатки гудрона разных оттенков; сквозь плиты тротуара пробивается грязная трава; на газоне, который никто уже давно не подстригал, валяются клочки засаленной бумаги. Чем больше номер дома, тем все более облупившийся фасад. Уровень жизни можно узнать по припаркованным машинам. Здесь в основном японские автомобили, старые «доджи», подержанные «бьюики», между тем как еще километр назад нечастые места на парковках оспаривали «крейслеры» и «кадиллаки». В этом месте проспект Шербрук пересекает довольно зловещий квартал. Позднее я узнаю, что здесь в изобилии водятся травести. Перед тем как окончательно сдаться, я пытаюсь заглянуть в «Салун последнего шанса». Как и положено, я нахожу его за два дома до места назначения. Длинный белый лимузин останавливается перед баром, который называется «У Люси». Я вхожу, а все клиенты выходят полюбоваться автомобилем: наверняка они не видели ничего подобного со дня показа по телевизору сериала «Династия» тридцать лет тому назад. Люси очарована. Поверх джинсов у нее блуза с оборками, а под ней ничего нет, как в благословенные времена первых переселенцев. И вообще она похожа на барышень тех давних времен: ровный пробор разделяет светлые волосы, собранные в узел на затылке, а подведенные брови подчеркивают большие оленьи глаза. Я заказываю кружку пива, следом за ней еще одну. Выпиваю быстро: должно быть, Чарли уже беспокоится. Достаю из кармана деньги, Люси говорит:

— Вторая за мой счет, приходите, когда у вас будет немного больше времени.

То же самое она, без сомнения, говорит каждому новому клиенту. Плевать мне на это! Здесь мне придется задержаться на целый месяц с этой очаровательной регистраторшей. А потом я появлюсь вновь, притворяясь, будто прошел курс лечения, свежий как огурчик, загоревший в солярии, с накачанными на тренажерах мускулами. Жена, одетая во все новое, будет встречать меня в Руасси со всеми моими друзьями, которые три дня назад избегали меня как зачумленного. В руках транспаранты: «Добро пожаловать домой, Гильденстерн». Хор трубачей в полном составе из Минска и Макао, все в клетчатых куртках, шапках из нутрии и эскимосских ботинках от Вайанкура будут играть Дюбулона. Разумеется, не обойдется без длинной живой цепочки вдоль дороги, состоящей из моих знакомых пожарных из Отея в парадных мундирах под начальством конного полицейского из «Салуна бешеной лошади», целой флотилии «ситроенов» с мотором от «мазерати». В моем огромном саду, засеянном дерном, набирает обороты вечеринка на свежем воздухе, куда кроме приятелей мы пригласим всех моих завистливых соседей, туго запеленатых в смирительные рубашки, с воронкообразными колпаками, криво сидящими на их слабоумных головах. В самом центре поставим барбекю, где связка гигантских сосисок будет поджариваться на огне из фирменных шмоток. Я буду кое-как ковырять в тарелке dim sum и жареные почки, потом смоюсь, сославшись на усталость, прихватив с собой отвоеванную — уже навсегда — красавицу, введенную в заблуждение искусной уловкой.

На меня тут же бросаются четыре санитарки:

— Господин Вуд уже у директора, подписывает ваш чек.

Я еще и войти не успел, а они уже хотят мой чек. Уж больно быстрые. Представим только, что я заперся с прекрасной официанткой. Тогда, если Чарли не хочет потерять свои денежки, ему придется самому пройти мой курс терапии, не думаю, что он сможет перепродать его кому-нибудь еще, даже в сквере Вижер. Я вхожу в кабинет и наконец встречаюсь с доктором Клоссоном. С самого начала я представлял себе его с маленькой бородкой промотавшегося плейбоя, в очках с затемненными стеклами, скрывающими усталые глаза, исхудавшими ручками, болтающимися в складках помятой куртки из альпага. А передо мной оказался человек лет шестидесяти, лысый и кругленький, лицо в красных прожилках выдает бывшего алкоголика, на нем очки с невидимой оправой, как у Дэрри Кула в «Мотороллере», он сильно потеет, несмотря на вентилятор, который в одиночестве попискивает в углу. С рубашкой, расстегнутой на уровне пупка, он встречает меня, широко улыбаясь:

— Добро пожаловать в Центр «Надежда и обновление», я директор, но прежде всего я ваш друг, садитесь сюда, вижу, вы напряжены, примите успокоительное.

Одна из санитарок, напоминающая обличьем громилу из «Спектрума», решительная, но улыбчивая, дает мне что-то вроде облатки, чтобы положить под язык. Меня сажают за стол, я подписываю некий юридический документ, это расписка, что Центр ни за что не отвечает, ни в случае неудачи с лечением, ни в случае пожара, ни в случае нападения, будь то атака террористов или ядерная война. Если я вдруг сбегу, все расходы по моей поимке лягут на меня же. Я должен им отдать все свои деньги, кредитные карты, паспорт и авиабилет. Все это складывают в коробку, которую прячут в ящик сейфа рядом с другими. Из-за той облатки я нахожусь в полубессознательном состоянии. У меня забирают чемодан, его уносит «помощник», кто-то из технического персонала, явно бывший наркоман, которого психиатр использует на черных работах. Напрасно я пытаюсь объяснить ему, что чемодан на колесиках, он меня не слушает и продолжает волочить его, подняв обеими руками к груди. Этот зомби, доктор, Чарли Вуд и я идем по грязной улочке. Я успеваю на ходу заметить ее название — Папино. Странное название. Моя комната оказывается жуткой халупой, достойной турецкого общежития где-нибудь на юге Рейнской области. Отгороженный бокс в углу комнаты, где установлены еще две ветхие кровати. Крошечная коробка со стенами из клееной фанеры, четыре тонкие перегородки, выкрашенные омерзительно зеленым цветом. На стенах ничего, ни единою постера. Кровать узкая, из спаянных труб. Из прорех тощего матраса выглядывает непонятная субстанция, материя топорщится на стальных узлах. Температура градусов сорок, разумеется, кондиционера нет, все отверстия законопачены из-за наркоманов. Вокруг окон видны следы ногтей, видимо, кто-то пытался выломать решетку, скобы погнуты, не иначе как черенком ложки. Судя по всему, пытались разбить окно, чтобы схватить что-то снаружи, может быть, пакетик, который протягивал торговец. Если все в этой «гостинице», как называет это место доктор Клоссон, такое же старое и сломанное, то душевые кабинки, напротив, находятся в безукоризненном состоянии. Меня это удивляет. Такое несоответствие между санузлом и всем остальным, пронизанным убожеством, несчастьем и болью. Те, кто покинул это место, справившись со своими недугами или нет, оставили здесь частицу собственных страданий, это почти неощутимо, но тем не менее чувствуется повсюду.

Все комнаты рассчитаны на два, иногда на три человека, как моя с этим маленьким боксом. Я в привилегированном положении. Конечно, ведь я — известный в Париже писатель, почти академик. В конце коридора общая гостиная, тускло освещенная зеленым неоновым светом, как унылые кафе Северной Африки, эти «интегристские» кафе, как их называет Чарли Вуд. Он говорит, что они привязаны к зеленому неону, как мы летом к светлому панаше. В комнате стоят большой холодильник, большая кофеварка, покрытый клеенкой стол на пятнадцать человек, школьные стулья и два широких и глубоких кресла, обтянутые коричневой искусственной замшей, настолько истертые, что пружина чуть ли не торчит наружу. На стенах тоже нет ничего, зато на полу изношенный линолеум, протертый до самого бетона. В углу примостился древний телевизор, экран не светится, но все равно перед ним, уткнув нос в стекло, сидит какой-то тип и сосредоточенно комментирует то, чего нет. Чарли пора идти, машина ждет его на углу улицы, он еще раз делает комплимент психиатру по поводу его заведения и покидает меня, едва буркнув «до свидания». Это так на него не похоже. Я говорю себе, что, возможно, он уже в мыслях далеко, на своем шоу, в Труа-Ривьер, но, скорее всего, ему просто очень неприятно оставлять меня в этом зловещем месте. Итак, он уходит, что-то говорит, просто чтобы что-то сказать. Я уверен: он боится в последнюю минуту передумать, послать куда подальше этого замечательного доктора, взять меня с собой, и пускай я свалюсь на лестнице, он меня поднимет, и пускай я запою «Sixteen Tons», он будет петь со мной вместе. Автомобиль удаляется по улице Папино, он разрисован цветными, светящимися полосами. Тут я вспоминаю о своей ужасной футболке, я совсем про нее забыл, можно сказать, выход не удался, «антре» я провалил.