Итальянка - Мердок Айрис. Страница 27

Нести ее оказалось не так уж и тяжело. Она была необыкновенно легкой. Головная боль прошла, а колени упрямо раздвигали пружинистую зелень. Впереди светлело. Из ее тела в мое перетекало восхитительное тепло. И мгновение или два в мире не существовало ничего, кроме хрупкого тела на моей груди, рук, крепко обхвативших меня за шею, и теплого местечка под коленями, под которое я ее придерживал. Мы вышли на открытое место как раз перед лужайкой.

Я довольно медленно опустил ее. Хотелось что-то ей сказать. Я начал:

— Мэгги…

Она перебила меня словом, которое я едва расслышал. Лишь гораздо позже я понял, что она сказала. Потому что в тот миг мы оба увидели, как из окна комнаты Изабель вырывается огромный язык желтого пламени. Дом горел.

Часть третья

18 Кольца Эльзы

— Он еще там?

Да.

Отто открыл очередную бутылку шампанского. Нас уже довольно давно закрыли в этой маленькой белой больничной комнате ожидания. Пробка ударила в потолок и присоединилась к своим товаркам на полу. Горлышко бутылки позвякивало о край бокала. Белая дымящаяся пена залила перевязанную руку Отто. Он поспешно выпил и вновь принялся расхаживать, то и дело поворачивая в замкнутом пространстве. На стене образовалась отметина в том месте, о которое он каждый раз терся плечом. Эльза умерла.

— Ее платье сгорело так быстро, — пожаловался Отто. — Я, конечно, тут же схватил ее и попытался потушить. Но она пылала, как факел.

Он сказал это мне десять раз, двадцать раз.

— Если бы я остался…

Я сказал это ему десять раз, двадцать раз.

— Она крутилась как дервиш. Ничего бы не изменилось.

Кто знает? Почему Флора именно в тот миг увлекла меня прочь, подобно демонице? Если бы я по-другому вел себя с Флорой, возможно, Эльза не умерла бы. Мне казалось, что я убил ее, что мы все убили ее, и я знал, что Отто чувствует то же самое.

— Вряд ли она очень страдала, правда? После первых секунд. Конечно, она не страдала. Она не понимала.

Это он тоже уже говорил.

— Она не понимала. Была без сознания, когда я вернулся. И больше не приходила в себя. Доктор сказал…

Мы нараспев повторяли одно и то же снова и снова.

— И все же это было так долго, — продолжал Отто тихим, хныкающим, страдальческим голосом, совсем непохожим на его обычный рык. — Она, наверное, понимала. Когда они думали, что она без сознания, она могла думать. Она могла думать обо мне, о том, как я с ней обошелся…

— Отто, прекрати. И хватит пить.

Отто беспрерывно пил шампанское. Он был чудовищно оторван от реальности, уверенный, что это единственный напиток, который можно пить и пить. Мне был противен вид бутылок.

— Сейчас мне кажется невероятным, что я мог так поступить, — сказал он. — Бросить ее вот так. Надо было что-то придумать. Я должен был просто любить ее и найти способ любить ее и дальше.

Ее смерть сделала его любовь совершенной. Теперь он видел только бесконечные требования, которые люди могут выдвигать друг к другу. Теперь он считал, что мог попытаться намного полнее заплатить по всем своим обязательствам. И с ужасающей ясностью, дарованной ее смертью, ему представлялось теперь, что он мог в этом преуспеть.

Я сел на стол. Мы были точно двое заключенных в темнице. Казалось, больше нет никаких возможностей, есть только здесь и сейчас и именно так. Мы находились в маленькой комнатке во время долгого жуткого срока, пока она была без сознания. Настало время уйти, но мы не могли. Я видел, что Отто больше не осознает себя. Как я потащу его отсюда?

— Ты уверен, что он еще там?

— Да. Я видел его через стеклянную дверь. Хочешь с ним поговорить?

— Нет, — ответил Отто.

Его лицо продолжало хранить гримасу, которую я увидел, прибежав из леса. Маска лишь чуть-чуть обмякла. Он неуклюже протопал мимо меня к стене.

— Поговори с ним, Эд. Узнай, что он хочет сделать с… О боже!

Мы все переместились на какую-то иную грань бытия. Отто жил теперь в муках, которые казались ему, а может, и были подлинной сутью его отношений с Эльзой. Нечто чрезмерное, некая истина, слишком отвратительная, чтобы ее обдумывать, и все же поразительно очевидная, чудовищным горбом пробилась на поверхности наших жизней. Одним из результатов этого стало то, что мы все были изолированы друг от друга, словно нас заперли в одиночные камеры. После катастрофы Отто и Дэвид обращались друг с другом с мягкостью, даже с нежностью, которая казалась чудом внимания, если учитывать, какое беспредельное горе оба испытывали. Эта почтительность напоминала любовь, но не общение. У каждого из нас была своя Эльза. С трепетным уважением Отто признал право Дэвида, право, которое трогательно напоминало право собственности, первым побыть с Эльзой. Были сделаны распоряжения, установлено дежурство, и теперь…

— Я с ним поговорю, — пообещал я. — Мне попросить его вернуться… домой?

Это звучало нелепо.

— Да, — сказал Отто. — Но он не придет.

Он поднял голову, и на мгновение маска боли растаяла и сквозь нее проглянул новый Отто, сбитый с толку, безропотный, обездоленный.

— Мы должны позаботиться о нем.

Отто покачал головой. Прежняя гримаса вернулась.

— Мы не можем. Мыне можем. Мы когда-нибудь станем прежними, Эд? — спросил он.

Я знал, что он имеет в виду. Дело не только в том, что мы видели и слышали в те минуты: пылающая комната, визжащие женщины, прикосновение к обгорелой плоти. Мы внезапно поняли слишком многое, слишком многое о смертности и случайности, слишком многое о последствиях своих действий, слишком многое о подлинной природе мира.

— К несчастью, да, — ответил я.

За стеклянной панелью двери промелькнула фигура, и я вскочил.

— С тобой все будет нормально, Отто? Я скоро вернусь.

— Да, иди, иди.

Дэвид уже исчез. Я пошел по белому проходу, спустился по нескольким каменным ступеням к шахте лифта. Услышал топот бегущих ног впереди. И тоже побежал.

Передо мной открылся длинный коридор с аркой в конце. Юноша мчался далеко впереди, точно олень. Он повернул к главному входу и скрылся. Я еще быстрее побежал по пустому, чистому, белому коридору. Пронесся между колоннами и очутился на улице, оживленной в этот дождливый летний вечер. Дэвид уже переходил дорогу. Я заметил у него в руках чемоданчик.

После столь долгого одиночества, столь долгой жизни в заточении меня смутило такое обилие лиц. Моросил тихий дождик, кротко и недоверчиво гладил меня по лбу и волосам. Желтоватый солнечный свет делал здания яркими и близкими на фоне свинцового неба. Я погнался за Дэвидом через дорогу.

Он снова побежал. Он не оглядывался, но все равно казался преследуемой жертвой. Меня остановил поток машин на боковой улочке, и юноша скрылся из виду. Я видел только его голову вдалеке среди множества других, и мысль, что он может теперь просто исчезнуть и никогда не дать о себе знать, наполнила меня внезапной болью. Я рванул вперед, чуть не угодив под грузовик, и побежал по краю тротуара, продираясь сквозь медлительную густую толпу людей, идущих мне навстречу.

— Дэвид!

Я почти поймал его, но туг он резко повернул в дворик, окруженный зданиями красного кирпича, и я увидел, что мы пришли на железнодорожную станцию. Людей поубавилось. Я поднажал и схватил его за плечо.

— А, это вы. Я думал, Отто.

Какое-то мгновение он выглядел разочарованным. Затем повернулся, и мы уже медленнее пошли вместе в станционный зал.

— Зря ты так бежал. Ты же не уезжаешь?

— Уезжаю.

Дэвид сверился с расписанием на стене и направился к окошечку билетной кассы. Я беспомощно, почти робко стоял за ним. Его лицо тоже стало новым.

Он повернулся ко мне, немного успокоившись и, похоже, ожидая, что я составлю ему компанию.

— Платформа номер три. Двадцать минут до отправления.

Мы молча прошли по мосту. Дэвид столько плакал, что весь его профиль изменился, щеки и нос распухли и блестели. Выражение лица тоже стало другим. Черты лица сместились и распались, как будто лопнула внутренняя пружина, которая стягивала улыбчивые морщинки к его узким глазам. Он не выглядел старше, но напоминал несчастного ребенка. У меня заныло сердце. Но, как и Отто, я чувствовал его привилегированную обособленность.