Жажда боли - Миллер Эндрю Д.. Страница 36

Я надел старую матросскую куртку и присоединился к остальным, севшим играть в карты, но как уж я там играл, судить не могу, потому что все время жаждал подняться наверх посмотреть, сколь стойко мы держимся против французов. Незадолго до того, как пробило три, мы почувствовали, что корабль стал разворачиваться. Господин Ходжес, проведший в море лет двадцать, кивнул со словами: «Сейчас начнется» — и попросил меня помолиться, дабы Господь даровал нам удачу и спасение. Я стал читать молитву, но сейчас нипочем не мог бы ее повторить, ибо вышло что-то бессвязное; однако присутствующие в кубрике — две женщины и два ребенка, господин Шатт и умирающий сифилитик Стокер — склонили головы. Все, кроме Джеймса Дайера. Мое «аминь» заглушил грохот пушек, правда, не наших, а вражеских, и я почувствовал, как, приняв удар, содрогнулся старина «Аквилон».

Это, как мне удалось установить впоследствии, был первый бортовой залп, ударивший продольным огнем по эскадре контр-адмирала Веста, когда мы шли прямиком на линию французских кораблей. С промежутками в четыре и пять минут прогремели еще два залпа, и тут мы почувствовали, что корабль наш вновь сменил курс. «Сейчас! — воскликнул господин Ходжес, вскочив, так и не закончив перевязку и неожиданно преисполнившись воинственным духом. — Сейчас мы расквасим им нос!» Воистину он оказался провидцем, ибо не успели прозвучать эти слова, как грянули наши пушки. Господь Всемогущий, и как грянули! Огонь в фонарях то меркнул, то вновь разгорался, так как от сотрясения верхних палуб воздух из кубрика уходил вверх, и после каждого бортового залпа мы слышали громыхание лафетов и топот ног, бегущих за боеприпасами и ящиками с ядрами.

Я полностью потерял ощущение времени. Помню, во рту было очень сухо. Не стану притворяться, что я не боялся. Невозможно было понять, как корабль выдерживает такой напор и как вообще мог кто-то остаться в живых на верхних палубах. Многие и в самом деле погибли. К нам вниз постоянно приносили раненых — одни вопили, другие лежали без чувств, третьи с самой примерной стойкостью терпели мучительную боль. Вскоре затруднительно стало пробираться между этими несчастными, лежавшими на дощатом полу. Постоянно слышались голоса, звавшие доктора, и многие, даже из бывалых моряков, звали свою матушку.

Посреди всего этого был Джеймс Дайер. Ни на секунду не ослабевало его внимание, ни разу он не остановился, чтобы утереть лоб или выпить. Мы несли к нему самых тяжелых — болтающиеся руки, переломанные ноги, вывороченные животы, — и он отрезал, зашивал, убирал внутренности назад в их естественные полости. Клянусь вам, сударь, он находил в этом удовольствие, так проявлялся его гений, и я полагаю, никто еще не резал человеческую плоть с более холодным рассудком и более твердой рукой, хотя весь мир вокруг него содрогался.

Вдруг я ощутил позади себя какое-то смятение и увидел, как господин Дрейк кричит, что капитан ранен и требуется доктор. Господин Манроу, конечно, не мог оказать помощь не только капитану, но даже себе самому, а потому наверх отправился ваш друг. Я намеревался продолжить помогать в кубрике, но господин Дрейк сказал, что мои услуги, возможно, тоже понадобятся, а потому я последовал наверх за Дайером.

Все батарейные палубы были объяты клубами серого дыма, каждое орудие, как наше, так и вражеское, стреляло без передышки, пушки так раскалились, что подскакивали ввысь, точно норовистые молодые жеребцы, и откатывались с поистине устрашающей силой.

Кое-где нам пришлось переступать через тела погибших, да-да, и среди них совсем еще мальчиков, ибо я отчетливо помню лицо бедняжки Вильяма Оукса, которому за день до сражения исполнилось десять лет. Не пойму, как он погиб, ибо на его теле не было заметно никаких следов, кроме маленького синяка над глазом.

На верхней палубе резня была еще страшнее, и, пока мы пробирались к шканцам, наши чулки сверху донизу оказались забрызганы кровью. Вокруг так и свистела картечь, и я уже не сомневался, что никогда более не попаду назад, на нижнюю палубу, что пробил мой час, ибо невозможно было выжить человеку среди царящей кругом смерти. Неразумный, я и в самом деле был убежден, что против меня одного ополчился весь французский флот, хотя потом узнал, что подобное ощущение весьма часто охватывает людей во время боя. Оно, без сомнения, крайне неприятно, ведь, как бы то ни было, в ожидании пули вам приходится уговаривать себя оставаться джентльменом, то есть не прятаться и не ползать на брюхе, особенно же в том случае, если вы находитесь в компании человека, идущего по «долине теней», словно он прогуливался по Рэнельским садам в Лондоне.

Несчастный капитан Рейнольдс лежал на руках у господина Дрейка рядом с грудой мертвых морских пехотинцев. Ему полностью оторвало левую ногу, и господин Дрейк сказал, что, вероятно, ее перекинуло за борт, так как он нигде не смог ее отыскать. Капитан спросил, где же господин Манроу. Я ответил, что он очень занят на нижней палубе. Капитан улыбнулся и проговорил, что в таком случае он очень рад видеть господина Дайера, поскольку не сомневается, что тот знает, что ему надлежит делать.

«Я буду жить?» — спросил капитан, и Дайер ответил утвердительно, пояснив при этом, что конечность оторвана ровно и в рану почти не попала грязь. Капитан выразил ему свою благодарность, и мы уже собирались нести капитана вниз, как вражеское ядро ударило в бизань-мачту, разметав по шканцам осколки, один из которых попал мне в глаз.

С этого момента я мало что могу вам поведать. Поначалу я решил, что меня убили, но кое-как все-таки добрался до нижней палубы, как и капитан Рейнольдс, который, исполнив пророчество Дайера, действительно выжил и вышел в отставку как адмирал желтого флага. Что до самого сражения, то вы знаете, сударь, чем оно закончилось и каковы были его последствия для несчастного адмирала Бинга. Противник прекратил бой, отошел и встал в подветренную сторону, дабы перестроиться в недосягаемости от наших орудий. Они действовали быстрее нас, да и приказа преследовать адмирал так и не отдал. По правде говоря, наши корабли были сильно потрепаны, но, окажись с нами какой-нибудь Энсон [36]или Хоук, [37]мы, без сомнения, погнались бы за противником, однако в тот момент рады были полученной передышке. Никто никогда не упрекнет английского моряка в том, что он предпочел живот битве. Английский моряк бесконечно храбр. Думаю, он никогда даже не задумывается над тем, что может погибнуть. Он живет мгновением. Будущее для него ничто.

Я сошел с корабля в Гибралтаре вместе с капитаном Рейнольдсом и теми членами экипажа, кто был слишком слаб, чтобы перенести тяготы морского путешествия домой. В последний раз я видел вашего друга, когда меня несли мимо лазарета и я своим здоровым глазом случайно заглянул внутрь — по всей видимости, он отрезал кому-то руку. Но поскольку меня лихорадило, я мог и ошибиться. По правде сказать, сейчас, когда я задумался об этом, мне пришло в голову, что это было не в последний раз. Однажды, почти два года спустя, я повстречал его в Лондоне, неподалеку от ворот Темпл-Бар: он шел с каким-то джентльменом старше его и несколько грубоватым с виду, в котором господин Фишер признал одного из знаменитых братьев Хантеров.

Итак, сударь, надеюсь, мне удалось удовлетворить ваше любопытство. Друг ваш был человеком замечательным, и меня ничуть не удивило, когда я прочел о его поездке в Россию с целью привить оспу императрице. Мне было бы интересно узнать, как прошло означенное путешествие, ибо более о Джеймсе Дайере мне слышать не доводилось. Если вам когда-нибудь случится побывать в наших краях, прошу вас, сделайте одолжение, погостите у нас. Живем мы тихо, но на реке можно хорошо порыбачить.

Остаюсь вашим покорнейшим слугой,

13

Соломон Дрейк преподобному Лестрейду