Каин - Сарамаго Жозе. Страница 7

5

Каин уже вошел, уже спал в постели лилит и, сколь бы неправдоподобно ни выглядело это, именно собственная его неискушенность в любовных делах не давала ему захлебнуться в том омуте сладострастия, который заверчивал женщину, заставлял ее летать как на крыльях и кричать как одержимую. Она скрежетала зубами, впивалась ими в подушку, а потом в плечо мужчины и всасывала его кровь. Каин же прилежно и усердно трудился над нею, несколько теряясь в сумятице метаний и воплей, а одновременно будто не своими, а некому иному каину принадлежащими глазами с любопытством, заслуживающим определения холодное, наблюдал эту картину, отмечал, как безудержно бьются, судорожно извиваются тело женщины и его собственное тело, сплетаясь в разнообразных позах, которые ненавязчиво предлагал или властно определял ход самого соития. В ту первую ночь любовники спали мало. И во вторую, и в третью, и во все последующие. Лилит была ненасытна, каинова мужская сила неисчерпаема, промежуток меж двух совокуплений ничтожен, и вполне можно было бы сказать, что оба, так сказать, партнера пребывают в мусульманском раю, хоть ему еще только предстоит появиться. И вот в очередную такую ночь ной, которому принадлежал и город, да и, в сущности, лилит, узнав от доверенного раба о том, что происходит нечто не вполне обычное, а скорее даже — чрезвычайное, взошел в примыкающий к опочивальне покой. Делал он это не впервые. Беспримерная же его снисходительность объяснялась тем, что он за все время того, что принято именовать совместной жизнью, не смог сделать жене ребенка и именно в постоянном ощущении своей несостоятельности, равно как и в надежде, что лилит, сумев наконец зачать от случайного возлюбленного, подарит ему долгожданного сына, которого он с полным правом назовет наследником, почти незаметно для себя и усвоил себе такую вот супружескую покладистость, со временем превратившуюся в удобный стиль жизни, лишь в редчайших случаях нарушаемый самой лилит, когда та, побуждаемая к сему, как мы предполагаем, пресловутой бабьей жалостью, решалась отправиться в мужнину спальню и совершить там если не мимолетный, так скоротечный акт любви, не только не удовлетворявший, но и ни к чему не обязывавший супругов, ибо ной не требовал больше, чем бывало ему дадено, лилит же не признавала за ним права это требовать. И в свою опочивальню не впускала его никогда. И теперь, когда оттуда, несмотря на запертую дверь, вся музыка страсти, обуявшей неистовых любовников, градом оплеух обрушивалась на несчастного, тот внезапно ощутил, как рождается в нем чувство, дотоле неизведанное, а именно — лютая ненависть к этому наезднику, которого с диким ржанием мчала кобылица лилит. Убью, сказал себе ной, не подумав о последствиях сего деяния, о том, например, как отнесется лилит к тому, что убьют избранного ею возлюбленною. Обоих убью, твердил меж тем ной, расширяя область своих замыслов, и его убью, и ее. Мечты, игра воображения, бред ревности, никого ной не убьет, ему и самому-то посчастливится избежать смерти, потому что не сделает этого. Из опочивальни уже не доносится ни звука, но это не значит, что празднество плоти завершилось, просто музыканты нуждаются в кратком отдохновении, и уже очень скоро с жаром примутся за новый танец, в котором исступление финальных судорог или, если угодно, последних содроганий сменится следующей ночью изнеможением. Ной уже ушел и унес с собой свои мстительные замыслы, которые он лелеет в воображении в точности так же, как недоступное тело лилит. Что ж, поглядим, чем все это кончится.

После всех этих красочных описаний кто-нибудь, вполне естественно, захочет спросить, не утомлен ли каин, не вымотан ли, не выжат ли досуха ненасытной любовницей. Утомлен, конечно, и вымотан, разумеется, и бледен так, что, кажется, вот-вот — и дух вон. Впрочем, верно и то, что бледность его проистекает от нехватки солнца, он мало бывает на свежем воздухе, столь благодатно воздействующем на рост растений и легкой смуглотой позлащающем лицо человека. Во всяком случае, всякий, кто видел этого человека раньше, до того, как он вошел в спальню лилит и стал делить все свое время между соитием и ожиданием в передней, без сомнения, вспомнит, сам того не зная, слова надсмотрщика: Истаешь, тенью станешь. И в конце концов та, кто несет основную ответственность за такое положение, заметила это и сказала: Скверно выглядишь. Все в порядке, отвечал ей каин. Может быть, но вид твой противоречит твоим речам. Это неважно. Это важно, и отныне будешь ежедневно гулять в сопровождении раба, чтоб никто не смел к тебе привязаться, ибо я всегда желаю видеть тебя таким, как в первый раз, в месильне. Твои желания — закон для меня, госпожа. Сопровождающего лилит выбрала самолично, хоть, впрочем, не могла знать, что он — слуга двух господ, двойной агент, ибо, состоя с точки зрения административной на службе у нее, исполнял приказы ноя. И следовало, стало быть, ждать худшего. Поначалу прогулки не омрачались никакими непредвиденными происшествиями, невольник следовал на шаг позади каина, чутко внимая каждому его слову и предлагая наилучшие маршруты за городской чертой. Беспочвенны были тревоги, неосновательны опасения. Но лишь до тех пор, пока одни и другие, придвинувшись вплотную, не воплотились в троих незнакомцев, которые выскочили им наперерез и с которыми, как тотчас стало ясно, сопровождающий каина был в сговоре. Что надо, спросил каин. Трое не ответили. Все были при оружии, у того, кто казался главарем, был меч, у остальных — кинжалы. Что вам надо, повторил каин. Ответ ему был дан мечом, стремительно выхваченным из ножен и споро уставленным ему в грудь. Убить тебя, сказал главарь и шагнул вперед. Почему, спросил каин. Потому что дни твои сочтены. Ты не можешь убить меня, метка у меня на лбу не позволяет. Что еще за метка, удивился главарь, будучи немного подслеповат. Вот эта, здесь, показал каин. Ах эта, эту я вижу, не вижу лишь, чем она помешает нам тебя прикончить. Это не метка, а знак. И кто ж тебе его поставил, уж не ты ли сам, осведомился второй злодей. Нет, господь. Что еще за господь. Господь бог. От такого ответа вопрошающий разразился хохотом, тотчас подхваченным его сотоварищами, к оживленному хору которых присоединился и неверный раб. Смеющиеся восплачут, сказал на это каин и спросил главаря: Семья у тебя есть. А тебе на что. Я спрашиваю, дети у тебя есть, жена, отец с матерью живы, еще какие-нибудь родичи. Ну, есть, но. Чтобы постигла их кара, тебе даже и не нужно будет убивать меня, прервал его каин, меч в твоей руке уже обрек их, таково слово господа. Не думай, что своими россказнями спасешь себе жизнь, вскричал главарь и поудобней перехватил меч. Но меч сейчас же превратился в змею, которую он с ужасом отбросил от себя. Вот видишь, сказал каин, ты почувствовал змею, а ведь это меч. Он наклонился, взял оружие за рукоять: Я мог бы убить тебя на месте, и никто не пришел бы к тебе на выручку, дружки твои пустились наутек и предатель, заманивший меня в ловушку, тоже. Прости меня, взмолился главарь, упав на колени. Только господь простит тебя, если пожелает, а я нет, ступай домой, там ждет тебя расплата за подлость. Главарь удалился, понурившись, проливая горькие слезы и не менее горько раскаиваясь, что избрал себе стезю разбойника с большой дороги да еще и наемного убийцы. А каин по собственным следам вернулся в город и вновь, как тогда, встретил старика с двумя овечками на одной веревке. Ты сильно переменился, сказал тот, не похож больше на бродягу и на глиномеса тоже. Я теперь привратник, отвечал ему каин и пошел своей дорогой. И при каких же вратах, вслед ему осведомился старик, но заключенная в его словах издевательская насмешка прозвучала досадой. Если знаешь и сам, зачем спрашиваешь. Я не знаю подробностей, а в них — самая соль. Да удавись ты с ними вместе, благо веревка у тебя есть, может, хоть тогда я больше тебя не увижу. Будешь видеть меня до конца дней твоих, успел прокричать старик. У дней моих не будет конца, издали откликнулся каин, а ты позаботься лучше о том, чтобы овцы не сожрали веревку. Да, они так и норовят это сделать, но я-то на что.