Радуга тяготения - Пинчон Томас Рагглз. Страница 129

Ему, фактически, даже не было ясно, что он этим самым сделал выбор. Но в те звенящие мгновенья в комнате, пахшей летним днем, чей свет еще никто не зажег, когда круглая соломенная шляпка ее — хрупкая луна на покрывале, когда снаружи в темноте красным и зеленым вновь и вновь медленно стекают огни Колеса, а компания школяров на улице горланит песенку, что пели задолго до них, до их распроданного и жестоковыебанного времени: «Juchheierasas-sa! о tempo-tempo-ra!» [233]— доска, и фигуры, и схема ходов, по меньшей мере, пред ним прояснились, и Пёклер знал, что, пока играет, это неизбежно Ильзе — истинное дитя его, настолько, что истиннее и не сочинишь. То был подлинный миг зачатья, когда — опоздав на много лет — он и стал ее отцом.

Остаток отпуска они гуляли по «Цвёльфкиндеру», всегда — взявшись за руки. Путь им освещали фонари, что раскачивались в слоновьих хоботах на головах, водруженных на высокие столбы… путь по мосткам-паутинкам, с которых видно снежных барсов внизу, обезьян, гиен… по миниатюрной железной дороге, меж гофрированных труб — ног динозавров из стальной сетки, — к клочку африканской пустыни, где каждые два часа подлые туземцы пунктуально шли на приступ лагеря храбрых синих мундиров генерала фон Троты, причем все роли исполняли неудержимые мальчишки, — это патриотическое действо неимоверно любили дети всех возрастов… на самую верхушку гигантского Колеса, такого голого, такого некрасивого, у которого лишь одна явная цель: поднять и напугать…

В последний вечер — хотя Пёклер этого не знал, ибо ее заберут так же внезапно и невидимо, как и раньше, — они опять стояли и разглядывали чучела пингвинов и фальшивый снег, а вокруг мерцало искусственное полярное сиянье.

— На следующий год, — сжав ее руку, — если захочешь, мы сюда вернемся.

— О да. Каждый год, Папи.

Назавтра она исчезла — ее забрали в надвигавшуюся войну, и Пёклер остался один в стране детей, чтобы все-таки возвратиться в Пенемюнде — одному…

Так с тех пор и повелось — шесть лет. В год по дочери, всякая — где-то на год старше, всякий раз — практически с нуля. Длилось только ее имя — да еще «Цвёльфкиндер» и любовь Пёклера: любовь сродни инерции зрительного ощущения, ибо Они ею воспользовались, дабы создать Пёклеру движущийся образ дочери, вспышками показывали ему лишь эти летние ее кадры, а на его долю уже выпало сотворить иллюзию единственного ребенка… и что здесь толку от временной шкалы — 24-я доля секунды или год (не более, думал инженер, чем в аэродинамической трубе или осциллографе, чей вращающийся барабан можно ускорять или замедлять по желанию…)?

За аэродинамической трубой Пенемюнде Пёклер привык стоять по ночам рядом с огромной сферой 40 футов в высоту и слушать, как труженики-насосы извлекают воздух из белого шара: пять минут густеющей пустоты — и один ужасающий ах: 20 секунд сверхзвукового течения… потом заслонка падает, и насосы опять за свое… Пёклер дослушался до того, что весь год, пустеющий ради двух недель в августе, сконструированных с равным тщанием, стал восприниматься как его собственный цикл затворенной любви. Он улыбается, тостуется, делится с майором Вайссманом казарменными анекдотами, а тем временем за музыкой и хиханьками слышит, как во тьме и посреди зимы по болотам и горным цепям доски передвигается плоть фигур… прогон за прогоном смотрит на результаты Halbmodelleна выходе аэродинамической трубы: как продольная равнодействующая сила будет распределяться по всей длине Ракеты для сотен чисел М, — видит истинный профиль Ракеты покоробленной и карикатурной, ракеты из воска, дельфином сгорбившейся где-то в районе диаметра 2, что изогнулась лебяжье к хвосту, который затем вытянули до невозможности так, что вершина пришлась на нижний кормовой стык, — и видит, как может нанестись на график его собственное лицо, но не светом, а равнодействующими силами, что воздействуют на него из течения Рейха, из принуждения, из любви, сквозь которые лицо это летит… и знает, что оно должно пережить тот же распад, смерть лепит череп из лица…

В 43-м, уехав в «Цвёльфкиндер», Пёклер пропустил британский воздушный налет на Пенемюнде. Он вернулся на станцию и едва взгляд его упал на бараки «иностранных рабочих» в Трассенхайде, стертые с лица земли, разбомбленные до основания, тела еще выкапывали из руин, как сразу вкралось кошмарное подозрение — и отмахнуться никак не получалось. Вайссман берегего для чего-то — какой-то исключительной участи. Эсэсовцу неким образом стало известно, что британцы в эту полночь станут бомбить, он еще с 39-го знал и так основал традицию августовских увольнительных, из года в год, только чтобы защитить Пёклера от единственной плохой ночи. Не вполне уравновешенно… несколько параноидально, да, да… но мысль урчала себе в мозгу, и Пёклер чувствовал, что каменеет.

У него на глазах из земли сочился дым, обугленные деревья падали при малейшем дуновении с моря. Пудра пыли вздымалась на каждом шагу, выбеливала одежду, обращая лица в пыльные личины. Чем дальше в глубь полуострова, тем меньше убыли. Странный градиент смерти и разрушений — с юга к северу, самым бедным и беспомощным досталось больше всего, — так же и в Лондоне год спустя, когда начали падать ракеты, градиент пролегал с востока на запад. Больше всего потерь было среди «иностранных рабочих» — так иносказательно звались гражданские пленные, привезенные из стран, оккупированных Германией. Аэродинамическая труба и измерительный пост нетронуты, цеха малосерийного производства повреждены самую малость. Коллеги Пёклера были у Научных Корпусов, куда попали бомбы, — призраками бродили в утреннем тумане, еще не выжженном солнцем, умывались пивом из ведер, потому что водоснабжение пока не восстановили. Таращились на Пёклера, и некоторым — таких хватало — не удавалось сгонять с лиц упреки.

— Я б такое тоже с удовольствием пропустил.

— Доктор Тиль погиб.

— Как волшебная страна, Пёклер?

— Простите, — говорил он. Он же не виноват. Прочие молчали: кто-то наблюдал, кто-то еще не отошел от ночного шока.

Тут явился Монтауген.

— У нас уже сил нет. Можешь со мной в малосерийный цех сходить? Там разбирать и разбирать, лишние руки не помешают. — Они поплелись, каждый — в своем пылевом облаке. — Ужас был, — говорил Монтауген. — Все почти на пределе.

— Они так говорят, будто я это сделал.

— Тебя совесть мучает, что был не здесь?

— Мне непонятно, почему меня здесь не было. Вот и все.

— Потому что ты был в «Цвёльфкиндере», — отвечал просветленный. — Не городи сложностей.

Пёклер старался. Это работа Вайссмана, разве нет, Вайссман у нас садист, он и отвечает за придумку новых вариаций игры, наращивает ее до максимальной жестокости, когда Пёклера обдерут до голых нервов, кровеносных сосудов и сухожилий, все мозговые извилины отутюжат в сиянии черных свечей, негде укрыться, полностью во власти хозяина… мгновенье, когда он наконец определится сам для себя… Вот чего Пёклер, оказывается, теперь ждал — комнаты, которой никогда не видел, церемонии, которую не мог выучить заранее…

Бывали и ложные тревоги. Как-то среди зимы, когда проводили испытательные запуски в Близне, Пёклер почти уверился. Они перебрались восточнее, в Польшу, чтобы провести стрельбы над сушей. Из Пенемюнде все пуски были в сторону моря, так что возвращение A4 в атмосферу никак не наблюдалось. Близна была почти исключительно прерогативой СС — она входила в строящуюся империю генерал-майора Каммлера. Ракете к тому времени досаждала проблема разрыва в воздухе на конечном этапе полета: аппарат взрывался, не достигнув цели. Мысли имелись у всех. Возможно — избыточное давление в баке для жидкого кислорода. Быть может, из-за того, что снижавшаяся Ракета была на 10 тонн окислителя и топлива легче, смещение центра тяжести вызывало нестабильность. Или, как знать, виновата изоляция спиртового бака — остаток топлива неким образом воспламенялся при возвращении в атмосферу. Потому-то Пёклер и был здесь. К тому времени он больше не работал в группе силовой установки, даже конструктором больше не был — служил в отделе Материалов, способствовал закупкам различных пластиков для изоляции, амортизации, сальников; захватывающая работка. Откомандировка в Близну была довольно странна — похоже на руку Вайссмана: в тот день, когда Пёклеру пришлось сидеть в польских лугах точно там, куда должна была упасть Ракета, он в этом убедился.