Радуга тяготения - Пинчон Томас Рагглз. Страница 92

Озера света, волоки тьмы. Бетонная облицовка тоннеля уступила место побелке толстых разломов, на вид фальшивых, словно пещерное нутро в парке аттракционов. Проходы в поперечные тоннели проскальзывают мимо, как трубы контурной продувки, устья вздыхают… когда-то скрежетали токарные станки, веселые токари прыскали СОЖем [161]из медных масленочек… костяшки кровоточили от шлифовальных кругов, тончайшие стальные занозы вгонялись в поры, в складки и под ногти… тоннельная путаница сплавов и стекла со звоном сжималась в воздухе, что походил на кромешную зиму, и янтарный свет летел фалангами меж неоновых ламп. Все это творилось когда-то. Сложно здесь, в глуби «Миттельверке», долго жить в настоящем. Охватившая тебя ностальгия не твоя, но мощна. Все предметы замерли, утонули, обескровлены вечером — предельным вечером. Жесткие оксидные шкуры — некоторые в молекулу толщиной — окутали металл, затуманили человеческое отраженье. Приводные ремни цвета соломы, из поливинилового спирта, опали и извергли последние дуновенья индустриальной вони. Пусть в дрейфе, пусть кишит призраками и приметами недавнего обитания живых душ, се не легендарное судно «Мария Целеста» — не так тщательно замкнуто, пути под ногою бегут к носу и корме по всей недвижной Европе, и плоть наша потеет и идет мурашками не от ручных тайн, не от чердачного ужаса Того, Что Могло Произойти, но от знания о том, что, вероятнее всего, произошло…в одиночестве и под открытым небом несложно раскрыть двери Паническому страху глуши, но здесь у нас городские нервишки, они настигают, когда теряешься или остаешься один на пути, коим шествует врет, когда нет больше Истории, не найдешь дороги назад к капсуле машины времени, лишь опоздание и отсутствие наполняют депо вслед за эвакуацией столицы, и городская родня козлоногого бога поджидает тебя на краю света, они выводят мелодии, что играли всегда, только теперь громче, ибо все прочее ушло или умолкло… души-ласточки, выкроенные из бурых сумерек, взлетают к белым потолкам… эндемики Зоны, они подчиняются новой Неизвестности. Когда-то призраки были подобиями мертвых или духами живых. Но здесь, в Зоне, категории затуманились напрочь. Статус имени, которого ты хватился, которое любишь и ищешь, стал теперь двусмыслен и далек, но сие не просто бюрократия массового отсутствия — естьеще живые, есть уже мертвые, но многие, многие забыли, которые же они. От их подобий проку нет. Здесь, внизу, они лишь обертки, брошенные на свету, во тьме: образы Неизвестности…

Пост-А4-е человечество шевелится, грохочет и кричит в тоннелях. Ленитроп примечает гражданских с именными бирками и в хаки, в подшлемниках с трафаретными «ГЭ» — иногда ему кивнут, блеснув очками под далекой лампочкой, чаще не заметят. Военные рабочие партии ходят не в ногу туда-сюда, брюзжат, таскают контейнеры. Ленитроп проголодался, а Желтого Джеймса не видапь. Но никто здесь даже не спросит, как делишки, и тем более не накормит свободного репортера Ника Шлакобери. Нет, погоди-ка, ну ёшкин кот, а вот и делегация девиц в тугих розовых лабораторных халатах, еле достающих до голых бедер, ковыляет по тоннелю на модных танкетках.

—  Ah, so reizend ist! — Слишком много, всех разом не обнять. — Hubsch, was? [162]— Ну-ну, дамы, не все сразу, они хихикают и обматывают ему шею роскошными гирляндами цилиндрических гаек и фланцевых фитингов, алые резисторы и ярко-желтые конденсаторы нанизаны сосисками, обрывки прокладок, мили алюминиевой стружки, прыгуче-завитые и блестящие, как головка Ширли Темпл — эй, Хоган, оставь себе своих гаваек, — и куда же это они его ведут? в пустую штольню, где все закатывают сказочную оргию, что длится много дней, и полно опиатов, и игр, и пенья, и флирта.

Переходим в Штольню 20 и выше — там движение плотнее. Здесь фабричное обиталище A4 — Ракета делила его с V-1 и сборкой ТВД [163]. Из этих штолен, 20-х, 30-х и 40-х, детали Ракеты крест-накрест скармливались двум основным конвейерам. Идешь вглубь по пути рождения Ракеты: нагнетатели, центральные отсеки, головные части, силовые агрегаты, системы управления, хвостовые отсеки… куча хвостовых отсеков так здесь и остались, штабелированы зеркально, стабилизаторами вверх/стабилизаторами вниз, ряд за рядом — одинаковый, зыбкий и помятый металл. Ленитроп бредет, разглядывает в них свое отражение, смотрит, как оно кривится и скользит прочь, да тут, ребятки, какая-то подземная комната смеха, делов-то… Пустые тележки с металлическими колесиками цепочкой выстроились в тоннеле: везут четырехлопастные стреловидные формы, что указывают в потолок — ой.Точно — заостренные дефлекторы вставлялись, видимо, в сверхзвуковое сопло ракетного двигателя — а вот и они, целая куча, громадныесволочи, с Ленитропа ростом, белые заглавные «А» нарисованы возле форкамер… Вверху затаились жирные гнутые трубы, изолированные белым, и стальные лампы не выдают света из обожженных ермолок рефлекторов… вдоль оси тоннеля выстроились стальные опорные столбы, изящные, серые, голая резьба застыла в застарелой ржавчине… клети запасных деталей омыты синими тенями — они ложатся на обшивку и двутавровые балки, что держатся на отсыревших кирпичных колоннах размером с дымоходы… стекловолоконная изоляция снежными сугробами навалена возле путей…

Окончательная сборка происходила в Штольне 41. Поперечный тоннель глубиной 50 футов — чтобы вместилась готовая Ракета. Застольный гам, откровенно нестойкие голоса взбухают, отскакивая от бетона. Личный состав ковыляет назад по центральному тоннелю, и лица их остекленелы и румяны. Ленитроп, щурясь, заглядывает в эту длинную яму и видит толпу американцев и русских, собравшихся вокруг гигантской дубовой пивной бочки. Штатский немец размером с гнома, с рыжими усами, как у фон Гинденбурга, раздает глиняные кружки — кажись, сплошной пены. Почти на всяком рукаве мерцают артиллерийские дымки. Американцы поют

Мелодию знает всякий американский студиозус, пригретый студенческими обществами. Но отчего-то здесь поют в стиле немецких штурмовиков: в конце каждой строки ноты резко обламываются, затем толчок тишины — и певцы атакуют следующую строку.

Пьяные висят на стальных стремянках и обернулись вокруг мостков. Пивные пары заползают в глубокие каверны, средь грязно-оливковых ракетных деталей, стоящих или упавших на бок.

Ленитроп голоден и хочет пить. Злые миазмы в Штольне 41 отчетливы и очевидны, однако он принимается искать проход — может, обед перехватит. Выясняется, что единственная дорога вниз — по тросу, прицепленному к подъемнику наверху. Толстый деревенщина, рядовой первого класса, прохлаждается в будке, попивая вино.

— Валяй, Джексон. Прокачу с ветерком. Меня в УОР [164]научили. — Сложив усы, чтоб излучали, как ему представляется, доблесть, Ник Шлако-бери забирается — одна нога в петле, другая болтается в воздухе. Взвывает электромотор, Ленитроп отпускает последние стальные перила и вцепляется в трос, а под ним разверзаются 50 футов сумерек. Ой-ё…