Мама, я люблю тебя - Сароян Уильям. Страница 24

— А что он делал не так?

— Кто знает? Я думаю, почти все, потому что брак — не пьеса в трех действиях.

— А что?

— Пьеса в трех миллионах действий. Если уж начнется, то нет ему конца — кроме разве смерти или развода. Смерть я ненавижу и потому предпочла развод.

— Мой отец разозлился?

— Еще бы! Рвал и метал.

— И сейчас еще злится?

— Злится. Не так сильно, может быть, зато глубже.

— А ты злишься?

— Конечно.

— На него?

— Да, Лягушонок, на него, но больше всего на себя.

— Не понимаю брака.

— Конечно, не понимаешь.

— Совсем не понимаю, потому что ты моя мать, а мой отец — мой отец, и ты любишь меня, и мой отец — тоже, но друг на друга вы злитесь.

— Это нелегко понять, Лягушонок. Я и сама это не очень хорошо понимаю, но зато я всегда могу сказать, когда я умираю сама или когда убиваю кого-то другого, и ни то ни другое мне не нравится.

— Век живи — век учись, — сказала я, потому что Деб всегда говорила так, когда мы видели в кино что-нибудь странное, — только Деб все, что мы видели, поднимала на смех.

Так мы болтали и работали, когда Рози подошла и сказала:

— Уже, девочки: без пяти восемь.

Мы сразу встали, Мама Девочка оплатила чек в кассе, и мы поднялись на лифте вверх и пошли прямо к мисс Крэншоу.

Глэдис Дюбарри — невеста

Когда мы в одиннадцать часов вечера в международном аэропорте Лос-Анджелеса сели на самолет, был первый день августа. А в последний день августа Глэдис Дюбарри вышла замуж за своего личного доктора, которого звали Хобарт Таппенс. До этого она пошла к психиатру, чья приемная была рядом с ее домом на Семьдесят седьмой улице, в Ист-Сайде, и под именем Глэдис Смайт (имя Смит казалось ей немножко менее выразительным, чем хотелось бы) рассказала ему историю своей жизни. Только ходить к нему потом она стала не раз в неделю, как большинство людей, а по разу или даже по два на день. Обо всем этом Глэдис говорила Маме Девочке перед приемом по случаю свадьбы, сразу после венчания.

— Я рассказывала и рассказывала — психиатрия в этом и состоит. Рассказываешь и рассказываешь, и постепенно начинаешь чувствовать, кем ты хочешь быть и что хочешь делать. И я почувствовала, что хочу быть Глэдис Дюбарри и хочу выйти замуж за Хо. Но разумеется, я не видела его ни разу после нашей ссоры в твоих апартаментах в «Пьере».

— В моей комнате в «Пьере», — поправила Мама Девочка.

— Ну да. Тогда я сказала Сигги (это психиатр): «Пожалуйста, позвоните за меня Хобарту Таппенсу», — но он не стал. Оказывается, психиатры никогда ничего за тебя не делают — только слушают. Считается, что они о тебе думают, что они все понимают, но поверь мне: все это чушь. По-моему, они не слушают даже, что ты там говоришь. Просто дают тебе час выговориться, и за это им полагается двадцать пять долларов. Но сами не делают ничего абсолютно: сидят около тебя, а ты рассказываешь и рассказываешь, и сам же за себя решаешь. Вот я и решила, что хочу стать женой Хо, и если Сигги не хочет позвонить ему, то это сделаю я. Я набрала номер Хо, и ответил, конечно, он сам, потому что у него нет ни медсестры, ни секретарши. А вообще красавчик он, правда?

— Да, но что ты ему сказала?

— О, знаешь, когда тебя проанализируют, ты уже не ходишь вокруг да около. Я сказала — о’кей.

— Как это понимать?

— Так и понимать: о’кей, я выхожу за него замуж.

— А он когда-нибудь тебя об этом просил?

— Ну, не словами — ведь он не анализировался, — но я всегда знала, что он этого хочет, и была права: ведь мы поженились, ты же видишь.

Прием она устроила в своем доме, у которого пять этажей и надстройка с выходом на крышу-террасу. Мы поднялись в надстройку, потому что Глэдис сидела там: ей хотелось минутку отдохнуть, прежде чем спуститься на пятый этаж приветствовать самых важных гостей; Хобарт Таппенс внизу, в вестибюле, тем временем приветствовал всех вообще. Мы с Мамой Девочкой увидели его, как только вошли в вестибюль.

— Поднимитесь в надстройку, — сказал он. — Глэдис там одна и ждет вас. Ее лифт в конце коридора налево.

— Я так рада за вас обоих, — сказала Мама Девочка и поцеловала Хо в щеку.

— Я ведь люблю ее, — ответил Хо, — но я просто не знаю, что мне с ней делать. Она хочет, чтобы все было по ее, и мне как-то не удается…

— Не сразу, — сказала Мама Девочка.

— Может, применить силу? — спросил Хо, очень быстро, потому что вошли еще несколько человек.

— Да, — ответила Мама Девочка, — и много силы, но — не сразу.

Когда Глэдис была наконец готова спуститься к гостям, она остановилась наверху закругленной мраморной лестницы, которая спускается на пятый этаж, остановилась — и стала ждать. Огромный зал внизу было полон разодетых гостей, они ели, пили и разговаривали. Потом кто-то из них посмотрел вверх и увидел ее, и тогда они все задрали головы, и Глэдис медленно и осторожно начала спускаться вниз по лестнице.

Я уже пошла было за ней следом, но Мама Девочка схватила меня за руку и потянула назад.

— Ради бога!

Там снимали сразу шесть или семь фотографов. У одного из них была большущая кинокамера.

— Пошли, — позвала меня Мама Девочка.

Мы вернулись в надстройку и снова вошли в лифт.

— Что случилось?

— Нам надо отсюда уйти.

— Нельзя, — сказала я. — Глэдис очень расстроится.

— Да ничего подобного! Она даже не заметит.

Мама Девочка нажала одну из кнопок, дверь закрылась, и лифт медленно пополз вниз. На каждом этаже за дверью слышался страшный шум. Лифт остановился, дверь отодвинулась, и мы вышли в вестибюль.

В вестибюле было полным-полно людей, незнакомых Маме Девочке, и она стала искать глазами другой выход, но его нигде не было видно. Мы решили пробиться как-нибудь к главному выходу, но, когда дошли до лестницы, которая вела на второй этаж, толпа понесла нас наверх. На втором этаже Мама Девочка тоже не увидела ни одного знакомого лица, нам и здесь не удалось выбраться из толпы, и нас потащило на третий этаж. Там тоже не оказалось ни одного знакомого лица. То же самое было и на четвертом. На каждом этаже, вероятно, было не меньше сотни гостей, а на пятом, наверное, даже две — и все они восхищались Глэдис. А она разговаривала и смеялась так, что ее было слышно на всех этажах, и флиртовала со всеми мужчинами, которые ей подвертывались.

— Надо отсюда смыться, — сказала Мама Девочка. — Лучших приемов я не видела, но пришла я только потому, что в своей телеграмме она писала: если я не приду, ее брак не состоится и виновата в этом буду я. А уж такой грех я на душу брать не хочу. Я хотела только, чтобы она узнала, как я за нее рада, а теперь нам надо идти приниматься за работу.

На мраморной лестнице, которая вела в надстройку, было страшно много народу, но мы кое-как протиснулись и опять оказались на самом верху. Мы уже собирались войти в надстройку и снова съехать на лифте, но Глэдис увидела нас и замахала рукой.

«Ой-ой, — подумала я, — теперь-то уж нам придется остаться». Но Глэдис перестала махать и снова начала флиртовать с мужчинами, так что мы быстренько прошли в надстройку. Мы были уже совсем недалеко от лифта, когда увидели, что в уголке, у маленького бара, кто-то стоит и пьет. Это был Хо.

— Вы-то почему здесь? — спросила Мама Девочка.

— Выпить. Ну и хлебнул же я за сегодняшний день! Ее друзья пришли сюда не для того, чтобы увидеть меня, — это я вам могу сказать точно. Они приняли меня за дворецкого. И не для того, чтобы видеть ее; зачем они пришли, я вообще не понимаю. И еще я не понимаю, зачем я ввязался в эту историю. Ну что это за женщина?

— Послушайте-ка, — сказала Мама Девочка, — поставьте стакан и возьмите себя в руки. Через каких-нибудь часа два прием кончится, и вы останетесь наедине с редкостной и привлекательной девушкой — вашей (а не чьей-нибудь) женой.

— Но для чего прием?

— Для веселья. А сейчас, пожалуйста, ступайте вниз и веселитесь вместе со всеми. Они все женатые, и каждый из них празднует в душе собственную свадьбу; ну а вы празднуйте свою.