Летоисчисление от Иоанна - Иванов Алексей Викторович. Страница 10
Да, он увидел ломаных на пытке. Да, много крови в державе. Но темнело в глазах и от размаха предательства.
В безвинной крови нет смысла. Что она может породить? Не страх, а только бунт. Нужен ли бунт государю? Не нужен.
Зачем столько крови? Филипп знал Ваню и не верил, что Ваня переродился в царя-изувера. Значит, крови есть оправдание делами державы, только Филипп не знает его, потому что он — не царь. А несогласие — просто от жалости. Страдающего всегда жалко.
Другое дело, что надо больше прощать. Господь прощал — и государь, помазанник его, тоже должен. Надо государя с господом воссоединять — вот задача митрополита. Союзом государя и господа он, иерей, будет служить правде — единому началу.
— Всё едино, государь, — сказал Филипп. — Твоя воля — его воля.
Тихо ликуя, Иоанн возложил обе руки на плечи Филиппу и посмотрел ему в глаза. Филипп не отводил взгляда.
— Наконец-то слышу, чего жду! — провозгласил Иоанн. — Обещай и впредь царю только правду говорить!
— Обещаю, — растерянно ответил Филипп.
Иоанн властно указал пальцем себе на щеку.
— Целуй! — приказал он.
Филипп тихонько наклонился и поцеловал Иоанна.
Иоанн пылко обнял Филиппа, а потом отстранился, словно засмущался своих чувств, повернул Филиппа за плечи и подтолкнул к лесенке.
— Лукьяныч, помилуй! — торжественно объявил Иоанн Малюте.
Малюта кивнул.
Он стоял почти в темноте. Догорающие на полу лучинки освещали его только до колен, а связанных пленников — по пояс. Малюта достал нож и начал пилить верёвку противовеса.
— Помни своё слово, князь Митрий, — негромко и по-деловому сказал Малюта Курбатову. — Ты не куму клятву дал, а государю.
Филипп с лесенки оглянулся на глухой удар упавших брёвен.
В последнем свете лучинок ему показалось, что стоявшие на коленях пленники поднимаются на ноги.
Филипп отвернулся и пошёл по лесенке дальше.
А ноги пятерых пленников, мёртвых и живых, оторвались от земляного пола застенка и взмыли наверх, в темноту.
Глава 8
РУССКИЙ МИТРОПОЛИТ
Чтобы видеть русского митрополита, даже солнце вышло из-за туч. А толпа уже с рассвета ждала владыку на площади перед Успенским собором — народ повалил, едва открыли ворота Кремля. Собор раздувало могучим гулом богослужения.
На паперти собора над толпой стояли бояре из тех, кому не хватило места в храме. Опричники, не допущенные в собор, усеяли гульбище теперь опустевшего царского дворца, что замыкал площадь перед собором. Каменное гульбище на столбах словно шагало через толпу, как сороконожка.
Иноверец Гришка Штаден сидел на ступеньке лестницы, что вела с гульбища, расчёсывал щёточкой усы и рассматривал варварскую архитектуру собора. Астраханский царевич Кай-Булат оседлал ограду и лузгал тыквенные семечки, сплёвывая шелуху на затылки толпы. Для иноверцев русские богослужения тянулись как зубная маета.
А рядом с сапогом Кай-Булата, притиснутая толпой к столбу, стояла Маша. В чужой огромной Москве беспризорная Маша попала в артель попрошаек. Попрошайки побежали в Кремль — ну и Маша с ними. Сейчас, открыв рот, Маша смотрела на паперть, где в дивном сиянии хоругвей поднялся над народом царский глашатай.
— Радуйтесь, люди московские! — протяжно кричал он, словно пел. — У церкви нашей новый митрополит — Филипп! Слава тебе, Господи!
Разномастная толпа завопила и засвистела. И Маша, оглядываясь, заплакала, не понимая почему. С Ивана Великого на толпу снизошло медно-медовое облако звона, и весь Кремль будто бы мелко и часто задрожал. С колоколен, звонниц и башен Кремля слепящими лоскутьями поплыл и закружился соловьино-зыбкий благовест.
Широко перекрестившись, глашатай едва слышно прошептал:
— Господи, спаси меня и помилуй!
А в соборе митрополит Филипп в полном облачении служил свою первую литургию. Голос Филиппа раскатывался над давкой, в которой, как простые смерды, были стиснуты и самые родовитые бояре, и самые ярые опричники — Малюта, Басмановы, Плещеев, Грязной, Очины, Вассиан. Простор оставался только для государя с женой — молодой чернокосой Марией Темрюковной.
На басовой мощи хорового пения всё вокруг словно бы медленно вздымалось, качаясь, как дым, и под сводами собора металась птица, точно обезумевшая в густом и слаженном рокоте мужских голосов.
Дух человеческий возносился и выгибал вверх своды и цветные арки собора, неудержимо увлекал за собою клубящиеся фигуры святых на росписях. А вслед за ними ввысь по лестницам бежали кремлёвские пономари. Над площадью золотыми пузырями всплывали в небо купола. Заострились, вытягиваясь, шатры башен и колоколен. С крыш сорвало птиц и подбросило к облакам, и в толпе рядом с Машей молодая баба, задыхаясь, воздела над народом ребёнка.
Вдруг вся толпа на площади поворотилась назад — Маше показалось, что все уставились на неё. Но это на гульбище появилась царица Мария Темрюковна. Она сбежала из собора по внутреннему переходу, а вместе с ней сбежали и опричники, которые помоложе, — братья Очины, Плещеев и Федька Басманов.
Царица хотела развлекаться. Дворцовые служки уже тащили припас для любимой потехи государыни: мешок с медной мелочью.
Толпа подалась к гульбищу, и Маша оказалась впереди всех.
Царица с крыльца видела запрокинутые лица толпы — одинаковые и алчные. Кай-Булат смотрел на смуглое восточное лицо красавицы Марии Темрюковны, ликующей от хищного предвкушения. Друг другу зеркалили пустолицые близнецы Очины. Ожило скучное лицо Штадена — иноземцу сулили редкое зрелище, и более всего в нём Штадена заинтересовало взволнованное, грязное и доверчивое лицо дурочки возле ноги Кай-Булата — лицо Маши.
А в соборе Иоанн упоённо любовался торжественным лицом Филиппа: это ведь он, царь, сподвигнул монаха на такое подлинное и высокое вдохновение, что оно ничуть не казалось нелепым в грубых, топорных, мужицких чертах Филиппа. Этот огонь зажёг царь, а не бог.
Филипп же видел вокруг себя просветлённые лица молящихся и отрешённые лица певчих. Видел наивно-самоотверженное, полное надежды лицо Малюты — как у вдовы на втором венчании. Видел усталое и мрачно-задумчивое лицо Басманова: уж не грехи ли свои вспоминал кромешник? Филипп видел и лицо Иоанна, обращённое к нему, — лицо, полное радости и отеческой гордости.
Митрополит взмахивал над толпой трисвечником, и от этого в мокрых глазах Филиппа над народом вспыхивал радужный нимб. Поднимая ветер, взмахивали руки соборян, осеняющих себя крестами. На колокольне звонарь тяжело махал языком огромного колокола, пока тот с гулом не поцеловал бронзовый подол. Рука Марии Темрюковны зачерпывала из мешка монеты и кидала их снизу вверх на толпу, как зёрна птицам, и птичьим крылом махал царицын рукав. И махала тысячей рук толпа на площади — ловила летящие деньги.
Мария Темрюковна бегала по гульбищу, швыряла милостыню и хохотала — понизу на площади толпа собачьей сворой яростно каталась за царицей. Федька Басманов, увлёкшись, запросто дёргал Марию Темрюковну за локоть и пальцем указывал, где в толпе утихала свалка. Царица метала туда горсти монет, подкармливая драку.
Маша ревела уже от страха, когда вокруг неё люди начали рвать и душить друг друга. Мимо Маши вверх на крыльцо из давки полезла обезумевшая баба в порванной одежде и распустившемся платке. Митька Плещеев пинком в грудь сбросил бабу обратно. Штаден изумлённо смеялся, наблюдая сверху, как народ безжалостно топчет упавшую бабу: кровавые пальцы бабы загребали снег между сапогами.
А пальцы Иоанна судорожно сжимали свечу так, что вдавились в мягкий воск. Стиснутые двоеперстием пальцы Филиппа чётко печатали кресты на его плечах. Пятерня Марии Темрюковны жадно загребала медные монеты, а с ладони Кай-Булата такие же монеты ручейком ссыпались в карман расписного бухарского одеяния.
Руки людей над площадью хватали пустоту, словно повешенный хлопал ртом, пытаясь глотать передавленным горлом. В чьё-то небритое горло и вправду вцепились чьи-то грязные клешни, а чья-то волосатая лапа с треском отрывала чей-то воротник, оттаскивая хозяина от рассыпанных по снегу денег. Толпа на площади крутилась водоворотом, раздирая слабых на лоскутья, а толпа в соборе волной пёрла к амвону, где Филипп благословлял паству. Малюта с Басмановым-старшим спинами удерживали народ, оберегая царя.