Возвращение - Шлинк Бернхард. Страница 5

Не знаю, были ли они счастливы в браке. Впрочем, я не уверен, имеет ли вообще смысл спрашивать, был ли их брак счастливым и задавали ли они себе этот вопрос. Они прожили вместе целую жизнь, в которой были и хорошие, и плохие дни, они относились друг к другу с уважением и доверяли друг другу. Я никогда не слышал, чтобы они всерьез ссорились, однако часто был свидетелем того, как они поддразнивали друг друга, как шутили и смеялись. Им было приятно и радостно друг с другом, приятно было показаться на людях рука об руку, ей — с видным мужчиной, каким мой дед стал в старости, ему — с красивой женщиной, какой она до старости оставалась. И все же на них словно бы лежала какая-то тень. Все было словно приглушенным: то, как они радовались друг другу, их шутки и смех, их разговоры обо всем, что ни есть в этом мире. Ранняя смерть моего отца отбросила тень на их жизнь, и тень эта никогда не исчезала.

И это я тоже понял много позже, читая дедовы мемуары. Иногда в разговоре дедушка и бабушка вспоминали моего отца, и это происходило так естественно, и рассказывали они так обстоятельно, что у меня не возникало чувства, будто они не хотят о нем говорить. Так я узнал, какие из дедушкиных историй мой отец любил больше всего, узнал, что он собирал почтовые марки, пел в хоре, играл в ручной мяч, рисовал и много читал, был близорук, хорошо учился в школе и был прилежным студентом юридического факультета, узнал, что он не служил в армии. В гостиной висела его фотография. На ней стройный молодой человек в костюме с брюками-гольф из ткани с рисунком в елочку стоял у стены, опершись правой рукой о карниз и скрестив ноги. Поза его была свободной, но глаза за стеклами очков выдавали нетерпение, словно молодой человек ожидал, что же произойдет дальше, чтобы, если ему это не понравится, не мешкая заняться чем-то другим. В чертах его лица я заметил ум, решимость и некоторую заносчивость, но, быть может, я подумал так, потому что сам хотел обладать такими же свойствами характера. Глаза его были посажены, как и мои, чуть раскосо, один глаз немного больше другого. Иного сходства со мной я в нем не заметил.

Мне этого было вполне достаточно. Мама никогда не говорила о моем отце, и в доме не было его фотографий. От бабушки с дедушкой я слышал, что он отправился на войну как сотрудник швейцарского Красного Креста и погиб. Не вернулся с войны, пал, пропал без вести — эти формулы безвозвратности я слышал в детстве так часто, и они долгое время представлялись мне могильными плитами, которые не сдвинешь с места. Портретные фотографии мужчин в военной форме, иногда с черным флером, прикрепленным к серебряной рамочке, которые я видел в домах моих школьных товарищей, вызывали во мне такое же болезненное впечатление, как и маленькие фотографии покойников, которые в некоторых странах помещают на могильном камне. Люди словно бы не хотят оставлять мертвецов в покое, вытаскивают их на свет, даже в смерти требуя от них военной выправки. Если для вдов это единственный способ зримо поминать своих мертвых мужей, то уж лучше бы они, как моя мама, отказались от этой зримой памяти.

Как бы ни далеко от меня был мой умерший отец, одно нас с ним все-таки связывало. Бабушка рассказала мне однажды, что отец любил стихи и что самой его любимой была баллада Теодора Фонтане «Джон Мейнард». В тот же вечер я заучил ее наизусть. Бабушке это понравилось, и многие годы подряд она то об одном, то о другом стихотворении говорила, что его любил мой отец, и я сразу учил это стихотворение наизусть. Быть может, она, знавшая наизусть много стихов, просто одобрительно относилась к тому, что я по вечерам учил стихи?

8

После ужина бабушка и дедушка убирали со стола, мыли посуду, поливали цветы в саду, а потом принимались за работу — они редактировали серию «Романы для удовольствия и приятного развлечения». Они садились за обеденный стол, опускали пониже лампу, висевшую под потолком, и принимались читать и править рукописи, длинные полосы гранок и сверстанные книги, сложенные по формату журнальной тетрадки. Иногда они сами садились писать; они настояли на том, чтобы в конце каждого выпуска серии помещалась краткая поучительная и познавательная статья, и, если таковой не было, сами ее сочиняли: о важности чистки зубов, о борьбе с храпом, о разведении пчел, о развитии почтового дела, о регулировании течения реки Линт Конрадом Эшером, о последних днях Ульриха фон Гуттена. ^[3] Они порой и романы переписывали, если считали, что какой-то пассаж написан беспомощно и выглядит неубедительно или непристойно, или же если им в голову приходила более удачная мысль. Издатель предоставил им полную свободу. Когда я сделался постарше и меня перестали укладывать в постель сразу после того, как пропоет дрозд, дед разрешал мне посидеть с ними за одним столом. Мы сидели в световом кругу лампы, низко опущенной над светлой столешницей, огромная комната тонула в полумраке. Мне нравилась эта атмосфера, я чувствовал себя уютно. Я что-нибудь читал или учил наизусть стихотворение, писал письмо маме или делал записи в моем каникулярном дневнике. Если я обращался к дедушке и бабушке с вопросом, отвлекая их от работы, они всегда терпеливо отвечали. И все же я не смел надоедать им, я видел, насколько они поглощены работой. Они обменивались друг с другом скупыми репликами, и я с моими расспросами чувствовал себя пустомелей. Вот я и читал, учил стихи и писал, не нарушая тишины. Иногда я осторожно, чтобы они не заметили, поднимал голову и глядел на них: на деда, карие глаза которого были очень внимательны, когда он работал, но могли и отрешенно смотреть вдаль, и на бабушку, которая все делала с необычайной легкостью, читала с улыбкой, писала и правила рукописи легкой и быстрой рукой. А между тем работа ей, наверное, давалась тяжелее, чем деду; он любил книги по истории, а к романам, которые они редактировали, относился деловито и отчужденно, она же любила литературу, любила романы и стихи, обладала непогрешимым литературным вкусом и, должно быть, страдала оттого, что ей приходилось иметь дело с банальными поделками.

Мне эти романы читать не позволялось. Время от времени, когда они обсуждали какую-нибудь книгу, во мне просыпалось любопытство. На мои расспросы они отвечали, что роман этот мне вовсе читать не надо: предмет, о котором в нем идет речь, гораздо лучше изложен в романе или новелле Конрада Фердинанда Мейера, или Готфрида Келлера, или какого-нибудь другого классика. Бабушка вставала из-за стола и приносила мне эту самую «гораздо лучшую» книгу.

Вручая мне при отъезде лишние сверстанные экземпляры, которые могли пригодиться дома для черновиков, они строго-настрого наказывали мне не читать, что там написано. Лучше бы уж они мне вообще ничего не давали! Однако бумага тогда стоила дорого, а мама зарабатывала мало. Поэтому долгие школьные годы все, что не нужно было сдавать учителям на проверку, я записывал на чистой стороне «оборотки»: латинские, английские и греческие слова, задачки по арифметике и геометрии, черновики сочинений, изложений и описаний картин, названия столиц, рек и гор, исторические даты, послания, адресованные соученикам и соученицам, сидящим несколькими партами дальше. Бумага для сверстанных романных тетрадок была прочная, а сами тетрадки были почти в сантиметр толщиной; я одну за другой отрывал исписанные страницы, тетрадки становились тоньше и тоньше, однако скрепки по-прежнему удерживали на сгибе клочья бумаги, остававшиеся от вырванных листов. Мне нравятся толстые тетради с листами из плотной бумаги. И поскольку я был послушный ребенок, я много лет подряд держал обещание и не читал того, что было написано на обороте.

9

Поначалу дедушка и бабушка считали, что летняя жизнь у них для меня слишком одинока, и они пытались познакомить меня с детьми моего возраста. Они знали своих соседей, переговорили с несколькими семьями и в конце концов достигли того, что меня стали приглашать на дни рождения, загородные экскурсии и в совместные походы в купальню. Я видел, как они старались ради меня, добиваясь этих приглашений, и не решался их отклонять. Однако я каждый раз радовался, когда общение со сверстниками кончалось и я снова оказывался дома у дедушки с бабушкой.