Беспокойное сознание - Геров Александр Цветков. Страница 13

Несколько раз я играл в шахматы с Джеком Лондоном. Это был человек молчаливый и кроткий, но обладавший огромной внутренней энергией, обуздать которую ему удавалось лишь небывалым усилием воли.

Встречался я и с нашим поэтом Вутимским, [9]нередко угощал его сигаретами; время от времени он меня тоже угощал, но неохотно. Очевидно, он и здесь страдал от нехватки средств, жил в большой нужде. Но оставался по-прежнему тих, благонравен и самоотвержен.

Как-кто, легко прихрамывая, в мою палату вошел Пушкин. Похоже, я давно ждал этой встречи, потому что тут же спросил:

— Александр Сергеевич, объясните мне, чем вы руководствовались, вызывая на дуэль Дантеса? Только ради Наталии? Неужели вы так уж ее любили? И нельзя ли было обойтись без этого?

Пушкин удивленно на меня глянул, прилег на кровать, закурил и сказал:

— Не понимаю!

— Вы не понимаете, но я понимаю. Вас погубило российское самодержавие. Вы проповедовали свободу духа, свободу человеческих отношений, а реакция не могла терпеть такого. Подобным образом уничтожили и меня, ведь я тоже носил в своем сердце свободу.

— Товарищ Георгиев, — сказал поэт. — Разве вы не видите, что я не Пушкин? Меня зовут Ангел Вацов и родом я из села Долни-Богров.

— Вижу, — согласился я.

— А почему ж вы так меня называете?

И я просто не нашелся, что ответить.

С любопытством наблюдал я и за Лермонтовым, но не смел вступить с ним в беседу. Он в одиночестве расхаживал по помещениям, всегда оставался мрачен, темные его глаза сверкали, как угли.

Познакомился я и с рядом видных политических деятелей. В мансардном помещении, где мы как-то собрались по поводу нашего национального праздника, я присутствовал на встрече трех великих в Ялте. Сталин, Рузвельт и Черчилль расположились друг против друга, образуя треугольник. Всерьез о чем-то задумавшись, они молчали. Интереснее других мне показался Рузвельт. Он сидел в глубоком плетеном кресле, далеко вперед вытянув длинные ноги. На его высокий лоб свисали с чуть плешивого темени тонкие седые волосы. Наблюдая за тройкой, я не смел вымолвить ни слова. Время от времени они бросали на меня снисходительные взгляды и чуть презрительно улыбались, словно хотели сказать:

— Ты-то как попал в этот круг бессмертных?

Шло время, и у меня постепенно крепло убеждение, что место, где я нахожусь, представляет собой весьма странное учреждение многоцелевого назначения. С одной стороны, это научный институт по воскрешению людей, где ставились фантастические эксперименты над человеческим мозгом и органической материей, проводились опыты по продлению естественной жизни человека, по его омоложению и зарядке физической и психической энергией. С другой стороны, это один из следственных отделов Министерства внутренних дел, где прибегали к всевозможным средствам, чтобы вырвать у подозреваемых признания, жестоко их мучили и превращали в отрепье. Только так мог я объяснить себе ряд фактов, случаев и событий, происходивших перед моим помраченным взором.

Почти все сестры милосердия, попадавшиеся мне на глаза, казались молодыми и невероятно красивыми. Одна из них была невиданно помолодевшей женой Сталина. Она непрестанно о нем заботилась, глаз с него не сводила: то под руку вела по коридору в столовую, то к парикмахеру, когда тот к нам приходил, — подстричь обвисшие усы мужа. Часто по всему помещению разносился невероятно сладостный, упоительный аромат. Я считал, что распространяли его чудотворные целебные бальзамы, которые втирали в кожу всем, кто находился на специальном режиме. Аромат этот был сложен: благовония, ладан, смирна, анис и бог знает какие еще препараты. Имелось в лечебнице и два помещения для купания: душевое и ванное отделения. Души находились в подвале. Направляясь туда в деревянных шлепанцах, мы проходили мимо кубовой, о которой заботился пожилой монгол с пергаментной кожей. Он сидел у котла на низенькой скамеечке и курил третьесортные сигареты. Мы частенько потчевали друг друга табачком. Обменивались и парой слов; так я узнал, что он уже много лет живет и работает здесь, что он один на свете и чувствует себя совершенно умиротворенным.

9

Ранняя весна. На свидание пришла Татьяна и мы уселись в садовой беседке. Теплая погода вызывает ощущение счастья. От деревьев в цвету и молодой травки веяло спокойствием и красотой. Сотни пчел жужжали среди лепестков, занимаясь своим делом. Воробьи чирикали, играя друг с другом, как дети.

Пытливо на меня глянув, чтобы угадать, как я отнесусь к сообщению, жена сказала:

— Умерла твоя мать.

— Когда? — спросил я равнодушно.

— Неделю тому назад.

— Расскажи мне, как все произошло! Я об этом не раз думал.

— Она умерла спокойно и красиво. Весь день работала в саду, кормила голубей и впервые взяла на колени кота. Он сладко мурлыкал, а она улыбалась.

«Думаю, Гошо выздоровеет!» — вдруг сказала мне мать.

— Конечно, выздоровеет! — ответила я, — Тем вечером она что-то рано утомилась, постелила себе и вскоре уже спала. Поздно ночью я проснулась от странного волнения. Всматривалась в темноту, прислушивалась.

Громкий крик, но не болезненный, а проникнутый горячей любовью, донесся из ее комнаты:

«Гошо!»

— И больше ничего — только зов, отправленный к тебе. Она умерла от разрыва сердца.

— Странно, — удивился я. — Странно, что она умерла с моим именем на устах, а не с именем моего отца. Я знаю, мать его очень любила.

— Может, тут дело в том, что ты — плоть от ее плоти, а отец твой — все-таки чуждый ей элемент. Жаль тебе матери?

— А как же, — ответил я. — Но только я не почувствовал сейчас того, что раньше испытывал в подобных случаях: сердце словно обваривало кипятком. А тут оно не прореагировало. Похоже, я заранее, перенося всевозможные человеческие страдания, смирился со смертью матери.

— Может быть, — заметила жена и, немного помолчав, добавила: — А Магду тебе жаль?

— Причем тут Магда? Она-то ведь жива?

— Нет, ее тоже нет в живых, — сказала жена и заплакала.

— Татьяна, что ты говоришь? Какой ужас! Разве это возможно? Отчего умерла наша девочка? И когда? Прошу тебя, не плачь!

— Она умерла, еще когда ее сбил грузовик. А ты не понял, потому что уже страдал нервным психозом.

— Ох, Татьяна! — прорыдал я. — Они нарочно убили нашего ребенка. Ты не знаешь, они ведь нарочно инсценировали катастрофу. Они сделали это, чтобы мучить меня, потому что я враг им, они считают меня предателем и шпионом. О, ты не знаешь, как они жестоки!

— Ты несешь полную несуразицу, — сказала Татьяна.

— Нет, нет, милая, ты просто ничего не понимаешь! Я тогда еще заметил, как поглядывал на меня из-за грузовика наш квартальный общественник. Убийство — его рук дело, будь уверена! Ты что думаешь? Что я здесь в больнице? Нет, я угодил в лапы следователей. Здесь все — агенты и шпионы. Видишь вон того профессора с седой бородой? Он — самый главный палач. Продался за зарплату и мучает людей, чуть что — электрошок, так и вырывает любые показания. Вечером, как только усну, он прикрепляет мне к черепу специальный аппарат для чтения мыслей.

— Молчи, молчи, — шептала жена и плакала. — Я — то, наверное, больше всех измучена.

— Да, ты, конечно, намучилась. На тебя удар сыпался за ударом. Скажи, могу я тебе чем-нибудь помочь?

— Постарайся побыстрее выздороветь.

— Вероятно, я был очень болен.

— Да, разболелся ты не на шутку, и дай бог, чтобы такое больше не повторилось.

— Не повторится, будь уверена! Вот выйду отсюда, и мы снова заживем вдвоем, снова будем счастливы. Что ты сделала с моей машиной?

— Продала.

— И правильно. Ничто не должно напоминать нам о несчастьях.

Но конец несчастьям пока не пришел. Они преследовали меня постоянно. Я ведь все еще не вылечился.

Пребывание в психиатрической лечебнице не всегда меня забавляло, порой оно было чрезвычайно мучительно. Так, например, на последних фазах выздоровления, когда сознание мое полностью прояснилось, часто наступали моменты бешеного неприятия и решеток, и людей, и жизни. Я изо всех сил колотился головой о стену, чтобы разбить череп. Выпрямившись во весь рост на кровати, плашмя падал на бетонный пол, надеясь, что череп разлетится на кусочки. Но все напрасно. Руки, ускользая из-под контроля центральной нервной системы, выбрасывались вперед, стоило бетону приблизиться к глазам, смягчали удар, и голова лишь мучительно сотрясалась, долго потом болела. Но это боль чисто физическая. Нет в ней ничего страшного.