Роман - Миченер Джеймс. Страница 45

Однако больше всего меня интересовали американские писатели. «Мактиг», о котором я даже не слышал прежде, совершенно захватил меня своей историей несчастного дантиста из Калифорнии, «Американская трагедия», о которой я хоть и слышал, но относил к бульварным романам, поразила меня своим мастерством повествования. Я также провел некоторое время за чтением коротких новелл Эдит Уортон, которые доставили мне огромнее удовольствием подтолкнули к знакомству с творчеством Генри Джеймса, в результате которого я заключил, что его «Письма Асперна» являются едва ли не лучшей новеллой во всей англоязычной литературе.

Когда я высказал это мнение в классе, профессор Хассельмайер предложил мне написать курсовую работу по новелле Джеймса, ко я избрал более сложную тему: «Генри Джеймс и Томас Манн — две новеллы на фоне одного города» и на сорока страницах проанализировал «Письма Асперна» и «Смерть в Венеции» Томаса Манна, показав, как авторы используют Венецию для достижения максимального литературного эффекта. Это был город, в котором я никогда не бывал, но который глубоко прочувствовал и понял благодаря двум литературным шедеврам, создавшим во мне его образ и настроение.

Наибольший интерес вызвал у профессора Хассельмайера большой раздел, в котором я анализировал «наркотическое» воздействие Венеции на Джеймса, Манна и их главных героев. Работа во многом была чисто умозрительной, строилась на догадках и временами смешивала реальных авторов с их вымышленными героями, но, тем не менее, выявила мои способности к анализу, которые возвысили меня над студенческим уровнем мышления и понимания реальности.

Вызвав меня, Хассельмайер сказал:

— Замечательная работа, мистер Стрейберт. Вы заглянули в самое сердце литературного процесса. Теперь мне бы хотелось, чтобы вы испробовали свою руку в более сложном деле. Сравните таким же образом «Бабушкины сказки» и «Контрапункт» и проследите, как эти совершенно не похожие друг на друга писатели используют разные условия обитания для достижения одинакового эффекта.

Именно эта работа, потребовавшая у меня нескольких месяцев, определила мое будущее. Постичь пять знаменитых городов индустриальной Англии Беннета не составляло большого труда, ибо их легко можно было сопоставить со знакомыми мне городами немецкой Пенсильвании — Ланкастером, Редингом и Аллентауном, а вот Лондон с его обитателями в описании Хаксли поразил меня своим блеском. «Что они за люди?» — восклицал я в полной растерянности, пытаясь понять их жизнь и мотивы действий. И, когда в поисках ответа я погрузился в другие романы Хаксли, мне пришлось чуть не в ужасе отшатнуться от того мира, который показался мне непостижимым в своей аморальности.

В момент полного замешательства, когда моя работа оказалась в тупике, один более искушенный студент сказал мне:

— Нельзя понять Хаксли, не поняв вначале Андре Жида.

Я никогда раньше не слышал об этом французе, как не было и его книг в библиотеке колледжа. Но в городской библиотеке Рединга все же нашлись две его книги: «Фальшивомонетчики» и небольшая вещь под названием «Пасторальная симфония». В первой я нашел отталкивающую картину упадка общества, а вторая поразила меня своим живым и сдержанным повествованием. Прошло несколько недель, и я понял, что ключ к решению моей проблемы находится в «Фальшивомонетчиках».

Прочитав мою вторую работу, профессор Хассельмайер сказал:

— Мистер Стрейберт, у вас поразительная способность проникать не только в сердце художественного произведения, но и в замысел его автора. А что вы собираетесь делать после окончания колледжа?

— Я еще не думал.

— А я думал. Какими иностранными языками вы владеете?

— Немецким с детства, французским — более чем достаточно, чтобы объясниться.

— Тогда перед вами прямая дорога.

— Дорога куда?

— К докторской степени. По литературе.

— Что это будет означать?

— Три года в Чикаго или в Колумбии, [12]а лучше всего — в Гарварде.

— Это будет стоить больших денег?

— Только не для вас. Высшая школа остро нуждается в молодых людях с ярко выраженными способностями.

Таким образом еще до конца последнего семестра мне опять были предложены три стипендии в докторантуры университетов, о которых говорил Хассельмайер. По вполне понятным причинам я избрал Колумбийский университет: Хаксли подсказал мне, что я ничего не знаю о Лондоне, а Жид — что мне также неведом Париж. Теперь настало время узнать, что такое большой город.

Тем летом меня крепко привязал к себе Андре Жид, его «Имморалиста» я читал в оригинале. После него я переключился на роман Марселя Пруста «В сторону Свана» и последующие книги его многотомной эпопеи «В поисках утраченного времени». За все лето ни одна девушка не получила от меня приглашения даже на обед. В сентябре я отправился в Нью-Йорк, так и не поцеловав ни одну из них, но зато обладая обширными познаниями в области литературы.

Годы в Колумбии проносились вихрем. Здесь были великолепные преподаватели, они вывели меня на широкую дорогу познания, не идущую даже в сравнение с теми узкими тропами, которыми я шел в Мекленберге. Знание языков, особенно немецкого, позволило мне овладеть староанглийским: успехи в изучении его у меня были столь заметны, что сразу несколько профессоров предложили мне заняться научной работой в этой области. Я бы, наверное, так и поступил, не появись в моей жизни путеводная звезда в лице профессора Девлана, который приехал осенью 1977 года из Оксфорда с полугодовым курсом лекций. Уроженец Дублина, получивший образование в Кембридже и Берлине, он возглавлял кафедру в Оксфордском университете и был общепризнанным авторитетом в области английской литературы.

Это был круглый коротышка с хитроватой улыбкой, огромной плешью и вкрадчивым ирландским акцентом. Настоящий гном. Свой шестимесячный период преподавания в Колумбийском университете он начал с того, что не раздумывая вклинился в самую сердцевину споров. Собрав огромную аудиторию, он повторил свою зубодробительную лекцию, прочитанную три года назад на симпозиуме в Оксфорде, которую широко цитировала американская пресса. Мне не доводилось слушать его лекции, но я занял место в переднем ряду и был сражен первым же утверждением: «Если вы хотите овладеть секретами художественного повествования, то есть только четыре английских романиста, которых стоит читать. По хронологии их рождения это — Джейн Остин, Джордж Элиот, [13]Генри Джеймс и Джозеф Конрад. Заметьте, что двое из них — женщины, а двое других — не англичане».

Когда стих шепот удивления, он принялся превозносить своих избранников, чуть ли не провозглашая «Миддлмарч» лучшим романом на английском языке и воспевая непревзойденное мастерство Генри Джеймса. О Конраде он сказал: «Этот поляк, до сорока лет не опубликовавший ни слова на английском, ухватил душу Африки и островов Тихого океана».

Воздав должное своим избранникам, он сделал следующий смелый шаг, отождествив четверых общепризнанных фаворитов с теми, кто отличается в своем творчестве лишь поверхностным отражением: — жизни: «Мое отношение к литературе станет понятнее, когда я поделюсь с вами именами четырех романистов, о которых многие из вас могут иметь очень высокое мнение, но которых отметают внимательные аналитики, не как мусор, конечно, это было бы слишком грубое обвинение, а как поставщиков беллетристики, не заслуживающей серьезного внимания. Опять же по порядку рождения — это Уильям Теккерей, Чарлз Диккенс, Томас Харди и Джои Голсуорси. У них легкий стиль, они увлекают и развлекают, но оставляют читателя ни с чем и лучше всего подходят для легкого чтения в летний зной».

Ниспровержение общепринятых богов вызвало несогласие, и двое профессоров, специализировавшихся именно на этой четверке высокочтимых англичан, сочли себя обязанными покинуть аудиторию. Когда они удалились, Девлан плутовато подметил: «Боже, сколь мало приверженцев! В Оксфорде выскочило семеро» — и продолжал громить книги и незаслуженные репутации отвергнутой им четверки. Ропот недовольства продолжался, ибо эта часть его лекции больше напоминала высокомерную подстрекательскую речь эксгибициониста. Но именно эти качества были причиной того, что его пригласили пересечь океан и приехать в Колумбийский университет.