Роман - Миченер Джеймс. Страница 52

После долгих размышлений я решил громко заявить о себе, ибо после пребывания в Венеции и Афинах во мне появилась уверенность ученого, которому было что поведать людям. Я сказал себе: «Это подходящий момент, чтобы обнародовать свою восьмерку американских писателей, четверо из которых заслуживают почитания, а четверо других — корзины для мусора». Но выйдет ли из этого что-нибудь хорошее, я не был уверен. О моих намерениях прослышали двое репортеров из местных газет и насобирали целую кучу слухов на этот счет.

Свое выступление я начал без лишних преамбул:

— Дамы и господа, не хочу тратить наше с вами время, поэтому прямо перейду к сути того, что мне давно хотелось сказать. Двигаясь вслед за уважаемым профессором Кембриджского и Оксфордского университетов Англии Девланом (он, в свою очередь, позаимствовал этот подход у своего учителя Ф. Р. Левиса, считающегося выдающимся критиком нашего столетия), я приглашаю вас пройтись со мной по обильным лугам американского романа и отобрать те цветы, которые всегда будут оставаться живыми, и те, что увянут еще до заката. Мне и многим другим, кто занимался этим вопросом, представляется, что в американской литературе выделяется четверка писателей, постигших суть художественного повествования и создавших непреходящие вещи, на которых все мы можем учиться. Я уверен, что вы знакомы с ними. В хронологическом порядке это — Герман Мелвилл, Стивен Крейн, Эдит Уортон и Уильям Фолкнер.

После того как шепот стих, я принялся обосновывать свой выбор, делая упор на Крейна и Уортон, как будто они нуждались в моей защите, а Мелвилл с Фолкнером нет. В ходе рассуждений мне пришлось раскрыть свои критерии отбора: честность намерений, простота изложения, мастерство отображения и загадочно-неуловимое чувство того, каким должен быть идеальный роман. Мне удалось убедить часть присутствующих, но даже те, кого я убедил, стали покидать аудиторию во второй половине лекции.

— Этим четверым художникам — а я думаю, вы согласитесь с тем, что они художники, — противостоит другая четверка писателей, которые пользуются некоторой популярностью, но чьи труды смешны с эстетической точки зрения. Опять в хронологическом порядке: Синклер Льюис, Перл Бак, Эрнест Хемингуэй и Джон Стейнбек. С художественной точки зрения они вряд ли достойны прочтения. — Тут я перехватил несколько разъяренных взглядов и перешел к разгромному анализу произведений этой четверки. Я расценивал их как легковесных, поверхностных и вредных в том смысле, что они обещали больше, чем давали. Мой заключительный вывод вызвал в зале бурный протест: — Самый большой их недостаток в том, что эти авторы не относятся к роману серьезно. Они стыдливо уходят от великих вызовов, довольствуясь малым. Причиной тому популярность и премии, доставшиеся им так легко. Вдумчивому студенту или читателю не следует воспринимать их всерьез, так как они его ничему не научат.

Когда подошло время вопросов, всех словно прорвало, и мой взгляд заметался по залу, выбирая одного за другим желающих высказаться. Надо сказать, что тут мне везло, ибо вопросы были интересными и хорошо сформулированными. Тон обсуждению задал первый из них:

— Профессор Стрейберт, на основании чего вы смогли выделить Стивена Крейна в категорию ведущих писателей? Он написал всего одну значительную вещь, но даже ее многие считают слабой.

Я согласно кивнул, но затем указал:

— Мы не измеряем талант писателя фунтами написанных книг. Если бы это было так, то сэр Вальтер Скотт стоял бы неизмеримо выше Гюстава Флобера, с чем трудно согласиться. Крейна можно также поставить в один ряд с англичанином Э. М. Форстером, который написал очень мало, но заметно выделялся среди писателей своего времени, особенно в сравнении с таким напыщенным типом, как Хью Уолпол. Крейн горел ярким пламенем, Синклер Льюис чадил, так и не познав огня.

Следующий вопрос, прозвучавший из уст взволнованной женщины, тоже был интересным:

— В четверку, которую вы с презрением отвергаете, попали лауреаты Нобелевской премии, которыми мы очень гордимся. Как вы считаете, каким образом это характеризует ваше мнение о них?

— Думаю, что это в гораздо большей степени характеризует Нобелевский комитет, чем меня. — К счастью, разразившийся смех растопил лед и позволил мне парировать дальнейшие вопросы, сохраняя в зале дружескую атмосферу. В нескольких случаях я с готовностью соглашался:

— Вы правы. Мои суждения на этот счет либо плохо продуманы, либо ошибочны, и я, конечно же, не буду навязывать их.

Но, опираясь на опыт, приобретенный в долгих дебатах с Девланом, я продолжал отстаивать свой выбор, причем так, что большую часть времени аудитория смеялась вместе со мной. Моя речь звучала убедительно, но не высокомерно и к какой-то момент даже вызвала значительное расположение зала, когда я признал:

— Понимаю, что далеко захожу в своих суждениях и предсказаниях, но мне хочется, чтобы вы запомнили еще одну мою фразу: «Пицца никогда не придется по вкусу в Соединенных Штатах. Слишком много теста».

Лекция закончилась аплодисментами. Публика решила, что раз я не стал требовать от нее отказаться от любви к четверке Нобелевских лауреатов в угоду другой четверке, чьи книги были такими занудными, что немногие дочитали до конца даже одну из них, то ко мне можно отнестись как к молодому дарованию с собственными взглядами. Они заключили также, что из меня, наверное, выйдет неплохой преподаватель.

Но подлинное удовлетворение я испытал, когда один из присутствующих репортеров написал блестящий отчет о лекции и ее обсуждении, который не замедлил попасть на страницы газет под заголовком «Он сказал, кто хорош и кто плох». Забавная статья с фотографиями восьми названных писателей и того, кто их назвал, была перепечатана другими изданиями и вызвала оживленную дискуссию, вынесшую Мекленбергский колледж и меня в заголовки газет.

Затем шум поутих, но в 1982 году телекомпания Филадельфии устроила ток-шоу, на котором на меня нападали трое критиков, отстаивавших традиционные ценности. Но остроумие и манеры, которым меня научили в Колумбийском университете, помогли мне отразить эти нападки. Передача получилась интересной и была показана впоследствии по государственному телевидению.

Вторая передача на радио зимой 1983 года прошла без острот и едких замечаний. На радиостанции Аллентауна решили, что раз я преподаю в соседнем Мекленберге, то должен больше заниматься своим земляком — популярным писателем Лукасом Йодером, и подготовили получасовую передачу, в которой я — в качестве молодого выскочки — и степенный Йодер отвечали на вопросы женщины-профессора филологии из Брайн Мауер.

В том, что передача удалась, не было ничего удивительного. Если не качество его книг, то объемы их продаж заставляли меня благоговеть перед Йодером, с которым я прежде не встречался. Поэтому я не позволил себе встать в позу юного янычара с дурными манерами и наброситься на обожаемого писателя. Уже где-то в середине передачи я признался себе, что мне нравится этот старый гусь, который знает, как надо преподносить себя публике. Но умненькая профессорша жаждала крови, и вскоре из ее уст прозвучало:

— Очевидно, мистер Стрейберт, если применять те же мерки, что и к четырем отвергнутым вами Нобелевских лауреатам, то вам наверняка придется отмести и вашего соседа Лукаса Йодера, который относится к той же самой категории.

— Когда моим соседом является человек, проделавший такой путь, я не могу опускаться до мелких придирок, — сказал я с улыбкой. — Мистер Йодер чертовски хороший писатель.

— Но не вашего типа?

— Должен признаться, мне импонируют новые и более смелые подходы. Но я снимаю шляпу перед всяким, кто способен написать пять хороших романов. Такое бывает не часто.

— Считайте, что их шесть, — заметила женщина. — Мистер Йодер сообщил мне, перед тем как мы собрались здесь, что он работает над следующей книгой из этой серии.

— Секстет, — воскликнул я, впервые использовав это слово применительно к книгам. — Надеюсь, их ждет большое будущее в этих местах.